Клыки Доброй Матери - Олли Бонс

— Скажи мне правду, — промолвил он, обратившись ко мне, и голос был твёрд и как будто слегка насмешлив. — Так ли ужасны раны? Мне не поможет целитель? Не поможет и источник, и синий волшебный город?

— Того, что с тобою сделано, не исправить, — ответил я.

Он замолчал. Я не услышал ни слова жалоб. Мы сидели бок о бок; настал серый день, и кочевники храпели под навесами, и в шатре давно уже всё стихло.

— Скажи, — спросил он потом. — Если ты знаешь, кто они, зачем ведёшь их к источнику? Неужто клятва, данная тобой, сильнее чести, о Старший Брат? Неужто она сильнее той, первой клятвы, которую ты принёс Великому Гончару, обещая ему заботиться об этих землях и о людях, в них живущих?

Я подумал, могу ли ему открыться. Кому по нраву разрушать чужие мечты? — а я уже делал это сегодня, хоть день начался недавно.

— Источника нет, — сказал я, решившись. — Слишком много времён прошло. Синий город не выстоял, источника больше нет. Вот о чём я сказал Светлоликому в ту ночь, когда заговорил с ним, но он не послушал.

— А, — сказал Бахари — и вдруг рассмеялся, ударив ладонями по земле, и страшным был его смех. — Слепец! Поистине я это заслужил! Отчего я не догадался? Я был слепцом, но отчего ты не сказал мне? Значит, теперь всё кончено — вот так?

Торопливо поднявшись, он сделал быстрый неловкий шаг. Кто-то из кочевников, проснувшись, уже следил за ним, обернулся и Уту.

— Нет, нет, — прошептал Бахари, поворачивая назад, и принялся что-то искать руками в воздухе. — Ах, нет, я умру не теперь! О, хотел бы я видеть их лица… Дай же мне руку!

Я помог ему сесть и спросил:

— Что стало с мальчиком, который привёз меня в город? Там, в Доме Песка и Золота, ты сказал, что убил его. Правда ли это?

Бахари вскинул брови, тут же поморщившись от боли — и морщиться ему тоже было больно.

— Разве ты не знаешь? — спросил он сквозь зубы. — Этот щенок сбежал…

Может быть, он хотел сказать ещё что-то, но умолк. Видно было, раны причиняют ему боль; дыхание его стало частым и хриплым, разбитые губы пересохли. Я оторвал край его накидки, чувствуя, как кровь заструилась по моим рукам от этого усилия, поднялся — и опять удивился, что могу подняться, — и, дойдя до воды, отмыл ткань от грязи и, смочив её, вернул Бахари. Он принял, не поблагодарив, и прижал её к губам.

Теперь никто не глядел на нас — может быть, только Великий Гончар, наш отец; он убирал глину, чтобы видеть лучше. Синий гончарный круг почти очистился, и печь топилась — я видел её огонь сквозь лёгкий туманный дым.

Я сидел, задумавшись о том, как встретит меня мой город. Я знал, что миг этот будет горек, и не хотел тянуть. Я коснулся бы чёрных камней, как касаются лиц ушедших, когда безнадёжно к ним опоздали, не разделили последнюю муку, не узнали последних слов. Там я вспомнил бы всю прежнюю радость, сестёр и братьев, утраченных навек — я даже не знаю, где, когда настал их последний час! — и я знал, что не вынесу этого, и сердце моё разобьётся.

Я плакал, и чёрные ветви опять сомкнулись надо мной на этой дороге, но было и что-то ещё.

Я услышал пение птиц.

Скоро вернулись люди, которых Уту посылал вниз. Они не отдохнули, как прочие, и изнемогли под весом тюков и ковров, и всё же дольше стоять мы не стали. Уту велел собираться, сворачивать навесы. К шатру пошёл сам.

Он не показывался долго. Уже распределили поклажу; уже люди утомились, ожидая, и опять расселись кто куда. Начинались и утихали утренние ленивые разговоры.

Полог откинулся. Хасира вышла наружу, и глаза её были черны и тревожны, а всё, что ниже, скрывала золотая ткань, спускаясь на грудь. Она прятала руки в складках платья, но каждый мог видеть её ноги. Ступни, ещё вчера маленькие и белые, теперь почернели; на длинных пальцах я видел когти.

Уту выбрался следом. Лицо его казалось бледнее, чем всегда; даже губы, стиснутые, утратили цвет. В руках он держал свёрнутый ковёр, прежде синий, а теперь почти весь покрытый чёрными пятнами крови. Кровь была свежа. Узкая белая ладонь Уту замаралась в ней, и на землю медленно стекали тёмные капли.

Многие, я видел по лицам, хотели о чём-то спросить, но все молчали. Такая тишина вдруг опустилась на долину, что и Бахари что-то понял и застыл, прислушиваясь. И в этой тишине Йова протянул руку к тому, что было завёрнуто в ковёр, и сказал:

— Покажи его. Покажи, что с ним стало!

Я видел, как трудно дались ему эти слова.

— Ты смеешь просить о таком? — сузив глаза, ответил Уту. — Смеешь выказывать неуважение к брату, отмеченному милостью богини — к нему, который собственной жизнью искупил вашу слабость и трусость? Ты хочешь разглядывать его тело, будто это забава?

Йова отступил, и по взгляду его я видел: он сдался не из-за слов Уту, а потому, что не был ещё готов к правде и теперь понял это.

— Нужно рыть могилу, — сказал кто-то, но Уту, быстро подойдя к краю, сбросил тело в глубокое ущелье, над которым клубился туман, и повернулся к людям, грозный, покрытый чужой кровью.

— Что вы стоите? — с тихим гневом промолвил он. — Разбирайте шатёр! Пора в путь.

И прибавил другим, смягчившимся голосом, видя, что многие недовольны:

— Нас ждёт синий город и вечная жизнь. Помните, я не обещал, что дорога будет легка, но остался последний шаг. Так сделаем этот шаг! Разве не отобрал я сильнейших из сильных, и разве не лучшие дошли сюда? Так вперёд! А ты…

Взгляд его упёрся в меня.

— Веди нас, веди к бессмертию! Веди моих братьев к вечному блаженству!

Он вскинул руки, и слова его пролетели над головами, и лица просветлели, и сотня голосов слилась в один ответный радостный крик. И я, который ещё недавно хотел увести их так далеко, как возможно, чтобы они не вернулись назад, теперь пожалел их, этих обманутых детей.

Но я не мог отступить от своего решения. Не мог, хотя уже знал, что и это разобьёт мне сердце, потому что здесь и теперь я начал вспоминать о любви, для которой меня создали.

Пройдя меж густых кустарников и деревьев, я отыскал тропу, укрытую за сплетением ветвей. Их можно было раздвинуть, чтобы пройти,