Ангел-наблюдатель - Ирина Буря

элитного отряда довела меня до самого настоящего бешенства. Такого чванливого высокомерия, такого откровенного презрения ко всему и вся, не исключая своих, такого неприкрытого хамства я даже после многочисленных столкновений с их боевиками представить себе не мог. Недаром их отборными сливками нашего большинства считают — в них воплотилась сама квинтэссенция его упоения своим господствующим положением.

В одном, правда, их появление сыграло положительную роль — даже у присутствующих светлых оно вызвало не менее сильные, чем у меня, чувства. Которые как-то неожиданно смели на мгновение разделяющие нас барьеры. И я вдруг увидел, что Тоша действительно готов пустить в ход и зубы, и когти для защиты моей девочки. Что слегка примирило меня с его прежней враждебностью. А его, похоже — с фактом моего существования, если оно послужит укреплению живого щита между ней и наблюдателями. По крайней мере, против моего периодического появления рядом с ней он уже больше не возражал.

Свое нынешнее пребывание на земле я называю жизнью на ней с того дня, когда Марина, все больше укрепляясь в намерении наладить взаимодействие между своими светлыми сателлитами и мной по всем направлениям, взяла нас со Стасом на дачу к Свете. Кисе по хранительской привилегии приглашения не потребовалось. Во время выполнения предыдущего задания Света не произвела на меня никакого впечатления — наоборот, то и дело встречая ее завороженный взгляд и сравнивая ее со своим объектом, я еще больше недоумевал, кому могло прийти в голову прислать к последней хранителя. Но упустить шанс лишний раз увидеть свою дочь я просто не мог.

На этот раз Света, лишь приветливо кивнув мне при знакомстве, оказалась намного более приятным человеком — особенно, в своем умении постоянно собирать вокруг себя всех присутствующих людей, дав мне возможность приблизиться, наконец, к уединившимся с детьми хранителям. К тому времени у меня уже появился самый законный для этого повод — пожалуй, только я мог открыть им глаза на то, что в военную историю входят самые искусные, а не самые нахрапистые полководцы, и что забрасывание боевой техники камнями еще никогда не выводило ее из строя.

Я подходил к ним, почти дрожа от предвкушения — прежде смутное, ускользающее ощущение становилось все отчетливее. В прежде смазанной, словно через залитое водой стекло наблюдаемой картине проступали детали. В прежде невнятном бормотании послышались отдельные слова. Я заговорил о чем-то, чтобы не настораживать хранителей своей сосредоточенностью, но когда моя дочь повернула ко мне голову, впервые глянув прямо мне в глаза, все составляющие этого ощущения объединились, развернув передо мной картину фантастического мира.

От неожиданности я растерялся — и привычный блок сознания пошел трещинами, через которые туда начали просачиваться мысли девочки. Без малейшей боязни переплетаясь с моими и наполняя статическую прежде картину объемом и движением.

Это был мой — абсолютно и совершенно мой ребенок! В ней не было и следа мелочности, недалекости и ограниченности ее матери. Прекрасно осознавая свою уникальность, она, тем не менее, не взирала на окружающий мир с надменным прищуром, а оглядывалась по сторонам с веселым вызовом, в полной готовности завоевать его. Ей не нужно было ни подстраиваться, ни приспосабливаться — я как-то сразу понял, что бурлящей в ней жизненной силе и энергии не сможет противостоять никто и ничто. Так же как ничто и никто никогда не сможет заставить ее перестать быть самой собой — бесстрашной и уверенной в своей непобедимости.

И неразрывно связанной со мной. Такого полного единения с другим существом я не испытывал никогда в жизни. Ни в одной жизни. Даже в земных — подобное чувство я не смог бы забыть даже после смерти. Марина оказалась первым в моей практике человеком, у которого моя сущность вызвала не панический ужас или яростное, не раздумывающее отторжение, а желание разобраться в причинах и целях моего существования — но это было лишь слабое подобие того, что я ощутил от своей дочери. Марина приняла меня трезво и осознанно, после долгих размышлений и личного печального опыта со светлыми, Дара (она дала мне знать, как сама называет себя, в тот самый первый день) — сразу и целиком. Как единое и совершенно естественное явление. Как близкий во всех отношениях разум. Как родственную душу.

В тот день появился тот Макс, которого здесь пинают ногами все, кому не лень, кого более или менее знает одна только Дара и о ком не имеет понятия ни мое руководство, ни сотрудники. Потому что Макс — это не образ, в котором я выполняю очередную совместную со светлыми операцию и который я небрежно сброшу, вернувшись после нее к себе. Потому что я ответственно заявляю, что дряни в человеческом обществе, способствовать искоренению которой меня направили, столько, что работы мне хватит на всю Дарину жизнь на земле. А после ее окончания Макс вернется к нам, наверх, вместе с ней и рядом конструктивных предложений — и той дряни, которая ей там обвинительное заключение готовит, даже их верховный и сиятельный покровитель не поможет. При малейшем поползновении это заключение огласить. Пользуюсь случаем напомнить господам светлым вершителям судеб о пресловутых вторых шансах, а также о том, в чьи руки они сами распылитель вручили.

В тот день также возникла у меня и точка соприкосновения с Анатолием. Неслучайно именно он догадался, что я Дару чувствую — в тот момент в глазах у него мелькнуло не требующее никаких слов понимание. Которое однажды всем нам очень пригодилось. И которое у Тоши появилось значительно позже.

В тот день и Тоша окончательно смирился с тем, что я просто необходим Даре. Она сама совершенно недвусмысленно дала ему это понять — окончательно превратив нас в невольных братьев по оружию. Этот младший братец потом, конечно, откровенно этим пользовался, вызывая меня всякий раз, когда нужно было в ее мыслях разобраться. Ему нужно, разумеется, но я и этим готов был довольствоваться.

Тем более что в самом скором времени я чуть было не лишился и этих редких оказий. Поначалу у меня даже мелькнула мысль, что хранители по своей извечной закоснелости в предрассудках все это время лишь изображали согласие на мою помощь, поджидая удобного случая навсегда избавиться от меня — и, как всегда, чужими руками. Но, увидев лицо Анатолия в тот момент, когда Татьяна вывалила на объект их французской коллеги правду обо мне, я понял, что он просто-напросто потерял какой бы то ни было контроль над ней.

Примечательно, что давать объяснения по факту столь вопиющего поведения находящегося