Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

Аристарх Иваныч происходил из стольничьего рода, бывшего в царицыных кучерах. При Елисавете Петровне Аристарх Иваныч приблизился ко двору, однако за дерзкий свой язык и нрав был изгнан и направлен начальствовать над Переяслав-Рязанской и Устюжской провинциями, а во время немецкой войны назначен комендантом в Гумбиннен^[3]. Когда же императрица захлебнулась кровью, он показательно вышел в отставку.

В первый же день службы я опрокинул Аристарху Иванычу на жостокор^[4] стакан мадеры. Господин мой схватил меня за ухо и пребольно выдрал.

– Первый урок состоит в том, – сказал он, – что прилежание паче всех наук. А если у тебя вместо рук грабли, то, пожалуй, я продам тебя немцам…

– Не продавайте меня немцам, барин, – взмолился я. – Немцы хуже самого черта. Они батюшку моего убили в неравном артиллерийском бою, под стольным прусским градом Кунерсдорфом…

– Да видел ли ты хотя бы одного немца своими глазами? – усмехнулся Аристарх Иваныч.

Нет, признался я, не видел.

– Который год тебе?

– Осьмой.

– Батьку помнишь?

– Никак нет, барин.

– Ежели бы твой отец с того света вернулся, – раздраженно проговорил Аристарх Иваныч, – я бы его снова в рекруты отдал, чтобы он округу не баламутил…

Каждое утро Аристарх Иваныч начинал с моциона. Гуляя, он колотил палкой по назначенным к срубу деревьям определенное число раз. В одежде более всего любил красный – цвет Ганноверского дома^[5], коему он служил по молодости лет. Когда одевался, требовал, чтобы рубашку накидывали ему на голову воздушным образом, как иные благородные дамы подбрасывают волан^[6]. Любил различные механизмы и мог часами изучать внутренность музыкальной шкатулки или расспрашивать мельника об устройстве жерновов.

Аристарх Иваныч был Гарпагон, или же, говоря по-российски, жмот. «Зимой снега не укупишь, – жаловалась кухарка в отношении скудных средств, выделяемых на хозяйствование. – Всё аглицким немцам своим посылает. Мог бы – и снег послал».

Но главной чертой его чудаковатого характера оставалось страстное желание все переделать и заставить всех трудиться, часто не ради цели даже, а ради самого движения. Он терпеть не мог церковные праздники, и ежели на Пасху или на Троицу мужик все-таки делал мелкую работу по дому, чинил сарай или копался в огороде, Аристарх Иваныч подходил, любовался мужиком, замирал на минуту, словно хотел похлопать мужика по плечу или сунуть ему рубль, но не решался, и, резко развернувшись, уходил, стуча палкой и бормоча под нос.

* * *

Кухарка, коей я определен был в подчинение, имела привычку критиковать хозяйский вкус всякий раз, когда он не соответствовал ее собственному пониманию о полезном и прекрасном.

– Пудинх им, видите ли, захотелось. А тово не думают, што от этих сахерных яств самый главный вред желудку и приключается…

– Эт ты верно говоришь, Лаврентьевна, – поддакивал наш приказчик, Степан. – У разных народов к еде разное приспособление. Вот, например, калмыки чай с бычьим жиром ядят. Собственными глазами видел, как они его в чане варили, когда в Астрахань ездил в прошлом годе. Вонь, я тебе скажу, похлеще стоит, чем от твоей требухи, а они ничево так, употребляют с удовольствием, я же поморщился тока и прочь пошел. Бусурмане, одно слово.

– А аглицкие немцы не бусурмане разве?

– И они тоже бусурмане, Лаврентьевна.

– Откуда же они столько сахеру берут?

– Известно откуда, с американского острова Буян. Выделывают его крепостные арапы из листов речного тростника.

– Эвона как! Крастник! Да у нас его коровам подстилают!

– Эт у нас с тобой, Лаврентьевна, реки потому шта такие, обыкновенные, православные. А в американской земле реки текут молочные, а берега у них – кисельные.

Степан был по сословию не крестьянин и не дворянин, а среднее между ними – однодворец. Из рассказов его, бог знает из каких базарных разговоров почерпанных, в моем воображении складывались фантастические баталии, в коих сходились между собой в смертном бою черные мушкатеры и песьеглавцы. При всякой воскресной встрече со своею ротой я немедленно преображал сии фантазии в жизнь.

Должен заметить, что человечество вообще во многом питается сказками и сплетнями, до сих пор составляющими основу образования. Достаточно открыть любой учебник Закона Божия, и бредовые истории, одна нелепее другой, польются на вас нескончаемым потоком: создание мира за шесть дней, Адам и Ева, Ноев ковчег, Вавилонская башня, различные чудеса, хождение по воде и воскресение из мертвых. Ежели вы будете рассказывать подобные истории о своих современниках, вас, скорее всего, поднимут на смех и отправят в сумасшедший дом, однако в отношении Адама, Ноя и Христа вранье почему-то допускается и кажется естественным. По крайней мере, мой первый учитель, отец Варсонофий, искренне верил в эти россказни и всякий раз заставлял зубрить их наизусть. Отчего же мне было не верить в песьеглавцев?

Мое отличие от сверстников было только в том, что я жил не в черной избе, а занимал чулан в господском доме – маленькую, тесную клетушку, заваленную старыми тряпками и черенками от лопат. Сверху, с потолка, свисали перевязанные веревкой головки чеснока. Я был вечно грязный, неумытый, никому особо не нужный человечек.

* * *

Еще несколько слов об обстановке в нашем имении. Отношения у Степана и Аристарха Иваныча были как у кошки с собакой в одной избе: иногда до крови дерутся, а иногда – в обнимку лежат. Главный предмет ссоры был экономический, по какой модели развивать хозяйство.

– А я тебе говорю, – топал ногой Аристарх Иваныч, – что мужик тёмен, и что ежели его на оброк посадить, то он вообще ничего не принесет, а будет лежать на печи. Только и желают уворовать чего, разбойники!

Степан на это отвечал, что мужику, как и любому другому животному, наипаче всего нужна ласка. Он как никто другой мог управляться с нашим пьяным и праздношатающимся людом. Когда нужно было сеять или жать господские поля, Степан выходил к народу, расстегивал белый лантмилицейский^[7] мундир, чесался и говорил: «Ну эт, мужики… Надо бы этоть… выйти на барщинную на пару деньков. Аристарх Иваныч благодетель ваш, сами все понимаете», – и мужики слушались его. А ежели то же самое им говорил Аристарх Иваныч, то непременно получался скандал.