На самом дальнем берегу - Урсула К. Ле Гуин

рассказывали ему про затяжные дожди и огромные волны, про затерявшиеся плоты, отбившиеся от остальных, которые плыли по воле волн сквозь серые туманы и мрак — неделя за неделей. В последнюю зиму во время шторма, затянувшегося на целый месяц, они видели такие громадные волны, которые были «со штормовую тучу» — они говорили так потому, что ни разу в жизни не видели настоящих гор или холмов; с гребня волны виднелась следующая — огромная, удаленная на несколько миль, которая стремительно неслась прямо на них. «Могут ли плоты плавать по таким морям?» — спрашивал он их, и они отвечали, что, да, могут, но не всегда. Весной, когда они собираются к дороге Балатрана, часто не досчитываются плотов. Вот в нынешнюю весну не пришли два плота, да нет, целых три, нет, шесть…

Они вступали в брак очень рано. Голубой Краб, мальчик, татуированный в честь своего имени, и хорошенькая девушка Альбатрос были, оказывается, мужем и женой, хотя ему только что исполнилось семнадцать, а она была на два года моложе. Весной молодежь с разных плотов создала много таких семей. По плотам ползали или делали первые шаги малыши, привязанные длинными поводками к четырем столбам центрального навеса. В самое жаркое время дня они сползались под этот навес и спали, сбившись в кучку. Дети постарше ухаживали за малышами и вместе со взрослыми принимали участие во всех занятиях. Все по очереди занимались сбором огромных морских водорослей с бурыми листьями, которые назывались ниглу; они в изобилии росли по Дороге, и их длинные узорные листья напоминали папоротник, только достигали в длину восьмидесяти, а то и ста футов. Все работали вместе, сбивая из волокон ниглу ткани или сплетая из них грубые веревки и сети; вместе занимались рыбной ловлей, разделкой и вялением рыбы, выделкой из китовой кости разных инструментов и другими делами, нужными для поддержания плотов в порядке. Но у жителей плывущего города всегда находилось время для купания и для бесед; им никто не назначал точных сроков, к которым следует выполнить ту или иную работу. Там вообще не знали, что такое часы, и время исчисляли лишь целыми днями и целыми ночами. Спустя несколько таких дней и ночей Аррену начало казаться, что он прожил на этом плоту бесконечно много лет, а Обехол ему приснился, а все, что было до него, тоже сон, только более смутный, про какой-то совсем другой мир, где он жил на суше и был принцем в некоей стране Энлад.

Когда Аррена наконец призвали на плот вождя, Ястреб какое-то время разглядывал его, а потом сказал:

— Сейчас ты похож на того Аррена, которого я увидел впервые во Дворе Фонтана: гладкий, как золотой тюлень. Тебе пришлось по нраву здесь, мальчик…

— Да, господин мой.

— Вот только где это здесь? Мы оставили позади все места, которые знают люди Архипелага… Мы заплыли дальше тех мест, которые нанесены на карту… Давным-давно я слышал рассказы о плотовом народе, но считал, что это всего лишь сказочка из Южного Простора, вымысел, за которым нет никакой реальности. Однако мы спасены этим вымыслом и, выходит, попали в сказку.

Он говорил с улыбкой, как будто тоже разделял эту свободную от времени легкость жизни под летним солнцем; но его лицо было изможденным, и в глазах залегла недоступная солнцу тьма. Аррен видел это и решил принять эту тьму.

— Я предал… — начал он и остановился. Потом закончил: — …я предал твое доверие ко мне.

— Как это, Аррен? Где?

— Там — на Обехоле. Когда ты в первый раз по-настоящему нуждался во мне. Ты был ранен, и я должен был помочь. Я же ничего не сделал. Лодку несло течением и ветром, и я позволил ей дрейфовать. Ты мучился, а я ничего не сделал для тебя. Я видел землю — видел… и даже не попытался направить туда лодку.

— Успокойся, мальчик, — сказал маг так твердо, что Аррен повиновался. Вскоре маг попросил: — Расскажи мне, о чем ты думал в то время.

— Ни о чем, господин мой… действительно ни о чем. Только думал, что бесполезно пытаться что-то делать. Я думал, что твоей волшебной силе пришел конец… нет, что ее вообще никогда не было. Что ты попросту обманул меня. — Тут на лице Аррена выступил пот, и ему пришлось заставить себя продолжать, и он продолжал: — Я боялся тебя. И еще я боялся смерти. Я так ее боялся, что даже не смотрел на тебя, потому что ты, возможно, умирал. Я не мог думать ни о чем, кроме одного… что где-то есть такой путь… способ избежать смерти — для меня, и что хорошо бы найти его. Но все время жизнь вытекала из меня — изо всего… как будто где-то была огромная рана, и из нее вытекала кровь — как у тебя. Изо всего живого текла кровь. И я не делал ничего, вообще ничего, и только пытался как-то спрятаться от этого ужаса — от смерти.

Он запнулся, потому что выговорить вслух эту правду было невыносимо. Но не стыд заставил его остановиться, а страх, тот самый страх. Теперь он понимал, почему эта мирная жизнь на плоту среди волн и солнечного света казалась ему лишь отсветом жизни или сном, но не настоящей жизнью. Так казалось, поскольку в душе он знал, что реальность пуста; лишенная кем-то жизни, тепла, красок и звуков, она потеряла всякий смысл. В настоящей жизни не существует ни высот, ни глубин. Он всей прелестной игры форм, света и цвета на море и в глазах людей осталось только это — игра иллюзий в обмелевшей пустоте.

Потом уйдут и иллюзии, и не останется ничего, кроме бесформенности и холода. Больше ничего.

Ястреб глядел на него, и, стараясь избежать его взгляда, Аррен понурил голову. Но неожиданно в нем заговорил еле слышный голос былой отваги, и этот голос надсмехался над его страхом. Он был надменен и безжалостен и сказал ему: «Трус! Трус! Неужели ты отбросишь даже это?»

Аррен с огромным усилием поднял голову и заставил себя встретить взгляд своего спутника.

Ястреб протянул к нему руку и крепко сжал ладонь мальчика — и в этот миг соприкоснулись не только их души, но и плоть.

— Ясень! — сказал он.

Никогда до этого не называл он Аррена истинным именем — и Аррен не говорил о нем магу.

— Лебаннен! — сказал маг. — Так оно