Викинг. Дитя Одина - Тим Северин

Конуг Сигтрюгг все еще оставался здесь и вел какие-то переговоры — я заметил, что они с Сигурдом Смелым проводили немало времени в палате совета и нередко с ними сидели советники. А среди советников была мать Сигурда Эйтни. Я уже говорил, что эта известная вельва на редкость хорошо сохранилась для своего преклонного возраста. Должно быть, ей перевалило за семьдесят, но не ветхую согбенную старуху я увидел, как ожидал, а небольшого росточка, довольно тучную старицу, полную сил. Она сновала повсюду, появлялась всегда внезапно, и от ее быстрых глаз мало что могло скрыться из того, что происходило вокруг. О возрасте ее говорили только редкие седые волосы. Эйтни была почти лысая, и у нее была привычка то и дело поправлять головной платок, чтобы никто не увидел ее лысины.

Ее уши, как и глаза, не упускали ничего. Едва я начал выспрашивать слуг, тех, что постарше, не помнят ли они некоей Торгунны, которая прожила на Берсее одну зиму, и было то пятнадцать лет назад, как вдруг меня опять вызвали. На сей раз — в горницу Эйтни в задней части длинного дома. Мать ярла встала так, что свет из маленького оконца пал прямо на меня, когда я вошел. В норвежском доме окно чаще всего — не более чем дыра в стене, которую в ненастье или стужу закрывают ставнями, но благодаря богатству и положению Сигурда окно в комнате его матери было затянуто прозрачными пластинами из коровьего рога, и тусклый унылый свет северной зимы глянул мне в лицо.

— Мне сказали, что ты выспрашиваешь о Торгунне, которая была здесь много лет назад, — сказала Эйтни. — Наверное, ты ее сын.

Должно быть, я раскрыл рот от удивления, поскольку она продолжала:

— Не удивляйся. Глаза у тебя такого же цвета, и кожа как у нее, и, пожалуй, в лице есть сходство.

— Я не помню своей матери, — сказал я. — Она отослала меня к отцу, когда я был совсем младенцем, а когда я вернулся туда, где она жила, ее уже не было в живых.

— Где же она умерла? — спросила Эйтни.

— В Исландии, во Фродривере, — ответил я. — Она умерла там, когда мне было три года.

— Ах да, я слышала об этом, — бодро прервала меня эта тучная маленькая женщина.

— Говорят, незадолго до ее смерти были знамения, а потом приходили призраки, — рискнул я. — Это было как-то связано с ее добром, с вещами, которые она привезла с собой, одеждой и кроватными занавесями. По крайней мере, мне так сказали. Когда эти вещи сожгли, все успокоилось.

Эйтни фыркнула.

— О чем же они думали! Нечему тут удивляться! Коль наложили лапы на священные вещи вельвы — жди беды.

Она снова фыркнула.

— Может, твоя мать и была с виду неприглядна, но в другом была мастерица, и я говорю не только о рукодельи. Между прочим, те кроватные занавеси она привезла с собой из Ирландии, она сама их вышивала и пела над ними заговорные слова.

— Ты имеешь в виду, как когда режут руны? — заметил я.

Эйтни бросила на меня испытующий взгляд.

— Да, вроде того, но по-другому. Мужчины и женщины умеют резать руны, но женщины предпочитают вышивать свои знаки. В некотором смысле это труднее и более действенно. Простыни, занавесы и одежда, о которых так заботилась твоя мать, были сильным колдовством. В чужих руках оно действовало так, что духам стало не по себе.

Я уже было раскрыл рот, чтобы высказаться насчет таинственного стяга ярла с вороном, но вовремя передумал.

— Мне говорили, что ты и моя мать проводили немало времени вместе, вот я и подумал, не будешь ли ты так добра, не расскажешь ли мне о ней. Я хотел бы знать все, что можно.

— Чаще мы обсуждали обычные дела — или дела, которые не касаются мужчин, — ответила она. — Твоя мать, пока жила у нас, держалась замкнуто. Женщина она была дородная — это тебе, полагаю, известно — и довольно свирепая, так что люди тоже сторонились ее. Я же с ней общалась чаще других, потому что мы могли поговорить по-ирландски, и, конечно же, она поняла, что у меня есть зрение, как я поняла, что она вельва.

— Откуда лее она родом? Кто ее родители? — не унимался я. — Мне бы узнать, и тогда, может быть, я узнаю, есть ли у меня ныне здравствующие родственники.

Эйтни посмотрела на меня с некоторой жалостью.

— Не жди слишком многого. Каждый мечтает оказаться знатного рода, князем или великим правителем. Но предки наши были простые люди. Я же знаю только то, что мать твоя прекрасно говорила по-ирландски и манеры имела хорошие, когда не бывала в дурном настроении, а это признак, что родом она из семьи довольно знатной. Правда, однажды она обмолвилась, что клан ее живет где-то в самой сердцевине островной Ирландии. Не припомню, как она назвала, то ли Уа Руарк, то ли Уа Руанаид, или что-то вроде этого. Но ведь ирландские роды любят присваивать себе новые титулы и названия, хотя бы при смене места жительства. Ирландцы — народ беспокойный, бродячий. Я прожила на Оркнеях так долго, что мне совсем не известно, что там творится. Может быть, конунг Сигтрюгг знает клан твоей матери. А с другой стороны, может статься, и он ничего не знает об этом. Даром, что он конунг Дублина и живет там, сам-то он с ног до головы норвежец. Посоветовали бы тебе самому добраться до Ирландии, да там и приняться за розыски, так было бы лучше. Впрочем, не спеши, на западе уже война, а скоро станет еще хуже. И зачем я говорю тебе все это? Ты же знаешь или скоро узнаешь.

Опять я, наверное, смутился, старуха глянула на меня и сказала:

— А, может быть, и нет. Ты еще очень юн. Как бы то ни было, я могу устроить так, чтобы ты поехал с Сигтрюггом, когда он отправится восвояси, и очень скоро — это можно предсказать и без второго зрения. Он и его люди — попросту саранча. Они сожрут все, что припасли мы на зиму, если Си-гурд не даст им понять, что пора бы и честь знать. Я ему посоветовала подавать им снедь поскуднее, да еще воскресить вяленую рыбу, наполовину сгнившую оттого, что по осени дождем залило у нас кладовую. Если вонь не выгонит их, значит, их ничем уже не выгнать.

Старая оказалась права, и военная хитрость со снедью подействовала. Сигтрюгг и его спутники покинули Берсей спустя двое суток, и меня прихватили по особой просьбе матери ярла. О Торгунне я больше ничего не узнал, но был рад покинуть Оркнеи, ибо заметил, что один из поджигателей стал поглядывать на меня как-то странно, будто пытаясь вспомнить, где он видел меня раньше. Я же признал в нем одного из тех людей, кого я подслушивал на Альтинге, и меня беспокоило, что он может догадаться. В таком случае мне в конце концов перерезали бы горло.