Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

мыл посуду, стирал, гладил и почти все готовил. Он не мог позволить своей женушке хотя бы пальцем пошевелить, и она разрешала ему выполнять женскую работу. Она жила как королева и ровным счетом ничего не делала. Даже не шила. Говорила, что от шитья у нее плечо болит, и бедной Лили, сестре Эрастуса, приходилось ее обшивать. Лили не могла похвалиться крепким здоровьем, у нее была слабая спина, но шила она прекрасно. Да и как иначе, ведь Луэлле было трудно угодить. Никогда я не видела ничего лучше вышивок, которые Лили Миллер делала для Луэллы. Она сама сшила ей подвенечное платье, фату и зеленое шелковое платье, которое скроила Мария Бэббит. Мария скроила его совершенно бесплатно, и она еще много работы выполняла для Луэллы даром. После смерти Эрастуса Лили Миллер переехала жить к невестке – бросила свой дом, хотя очень его любила и ничуть не боялась жить одна. Она стала сдавать его внаем и сразу после похорон поселилась с Луэллой.

Затем старуха, Лидия Андерсон, которая помнила Луэллу Миллер, принималась рассказывать историю Лили. По-видимому, после переезда Лили в дом ее умершего брата, где жила его вдова, по деревне впервые пошли разговоры. Эта Лили Миллер была совсем молодой девушкой, крепкой, цветущей, с розовыми щеками, густыми кудрявыми темными волосами, круглым белым лицом и блестящими черными глазами. Не прошло и полугода после того, как она поселилась у своей невестки, и краска сошла с ее лица, оно исхудало и вытянулось, глаза ввалились. В черных кудрях появились седые пряди, глаза потухли, черты заострились, у рта возникли жалобные складки, но на лице по-прежнему сияло милое, приветливое и даже счастливое выражение. Лили посвятила невестке всю жизнь; несомненно, она любила ее всем сердцем и была довольна своей участью. Она боялась лишь умереть и оставить Луэллу одну.

– Слушая, как Лили Миллер говорит о Луэлле, я не знала, плакать или сердиться, – продолжала Лидия Андерсон. – Я бывала у них в доме несколько раз незадолго до смерти несчастной, когда она настолько ослабела, что уже не могла готовить, и приносила ей немного бланманже, или сладкого крема, или еще чего-нибудь вкусного, и она благодарила меня, а когда я спрашивала ее о здоровье, отвечала, что чувствует себя прекрасно. Спрашивала меня, выглядит ли она лучше, чем вчера, – слушать ее было ужасно грустно. Она говорила, что бедная Луэлла совсем сбилась с ног, ухаживая за ней и выполняя ее работу, ведь она такая слабая, но на самом-то деле Луэлла и пальцем не пошевелила и о Лили заботились лишь соседи, а всю принесенную ими пищу съедала ее невестка. Я в этом совершенно уверена. Луэлла все это время просто сидела сложа руки да плакала. Она изображала любовь к Лили – и действительно, сильно увяла и совсем исхудала. Некоторые думали, что она тоже скоро отправится на тот свет. Но после смерти Лили к ней приехала ее тетка, Эбби Микстер, и тогда Луэлла выздоровела и снова стала такой же румяной и цветущей, как прежде. Но бедная тетя Эбби начала увядать – точь-в-точь как прежде Лили. Думаю, кто-то написал ее замужней дочери, миссис Сэм Эббот, которая жила в Бэрри; та в свою очередь написала матери, попросила ее немедленно приехать, навестить ее, но тетя Эбби отказалась покидать Луэллу. Как сейчас вижу ее перед собой. Она очень хорошо выглядела, была высокой и крепкой, с широким лицом, высоким лбом, и глаза у нее были добрые и ласковые. Она просто прислуживала Луэлле, как малому ребенку, а когда родная дочь попросила ее приехать, и с места не сдвинулась. Она всегда очень любила свою дочь, но говорила, что Луэлла в ней нуждается, а та – нет. Дочь все писала ей и писала, но это не помогло. Наконец она приехала сама, увидела, как изменилась ее мать, пришла в ужас, разрыдалась и чуть ли не на коленях умоляла ее уехать. Она и Луэлле все прямо высказала. Сказала ей, что та погубила своего мужа и всех, кто к ней приближался, и велела оставить в покое ее мать. С Луэллой случилась истерика, и тетя Эбби так перепугалась, что после ухода дочери позвала меня. Миссис Сэм Эббот уехала в своей коляске вся в слезах, плакала так, что слышали все соседи, и было отчего; больше она свою мать в живых не видела. В тот вечер я пошла к ним домой, тетя Эбби позвала меня – она стояла в дверях, закутавшись в зеленую клетчатую шаль. Как сейчас ее вижу. «Идите сюда, мисс Андерсон!» – крикнула она, задыхаясь. Я не медлила ни минуты. Оделась как могла быстрее, побежала к ней. Луэлла то смеялась, то плакала, а тетя Эбби пыталась ее успокоить, хотя сама была белой как простыня и дрожала так, что едва могла стоять.

– Ради всего святого, миссис Микстер, – сказала я. – Вы выглядите хуже нее. Вам нужно пойти лечь.

– О, со мной все в порядке, – ответила старуха. И продолжила говорить с Луэллой: – Ну-ну, перестань, бедный мой ягненочек, – бормотала она. – Тетушка Эбби с тобой. Она никуда не уедет, не бросит тебя. Не плачь, деточка моя.

– Оставьте ее со мной, прошу вас, миссис Микстер, и возвращайтесь в постель, – сказала я; в последнее время тетя Эбби бо́льшую часть дня лежала, хотя и ухитрялась как-то делать работу по дому.

– Я хорошо себя чувствую, – возразила старуха. – Как вы думаете, может, лучше позвать к ней доктора?

– Доктора? – сказала я. – Я думаю, лучше к вам позвать доктора. По-моему, вы нуждаетесь в помощи больше некоторых людей, которых я называть не буду. – И я посмотрела на Луэллу Миллер; та хохотала, рыдала и вообще вела себя так, словно она пуп земли. Она ловко притворялась – делала вид, что ей так плохо, что она ничего вокруг не замечает, но в то же время исподтишка внимательно наблюдала за нами.

Луэлле Миллер меня было не обмануть. Я ее насквозь видела. Наконец я вышла из себя, побежала домой, достала бутылочку валериановых капель, взяла пучок мяты, залила ее кипятком, смешала отвар с почти полстаканом валерьянки и вернулась к Луэлле. Подошла прямо к ней и протянула чашку, еще горячую.

– А теперь, – велела я, – Луэлла Миллер, глотай это немедленно!

– Что это – о, что это такое? – взвизгнула она и снова захохотала, так что я чуть не пристукнула ее.

– Бедный ягненочек, бедный маленький ягненочек, – пробормотала тетя Эбби. Она стояла рядом, еле держась на ногах, и пыталась приложить к ее лбу примочку из камфоры.

– Глотай это немедленно! – повторила я и больше не стала тратить время на церемонии.

Я просто взяла Луэллу Миллер за подбородок, запрокинула ей голову назад, дождалась, пока она раскроет рот, приложила ей чашку к губам и заорала: «Глотай, глотай, глотай!» И она проглотила все содержимое. Деваться ей было некуда, и мне кажется, снадобье ей помогло. Во всяком случае, она перестала хныкать, позволила мне отвести ее в постель и через полчаса уснула как младенец. Но бедной тете Эбби пришлось худо. Она не спала всю ночь, и я осталась с ней, хотя она и пыталась отправить меня домой: сказала, что не настолько больна, чтобы нуждаться в сиделках. Но я не ушла, сварила немного жидкой каши и всю ночь время от времени кормила старуху по ложечке. Мне показалось, что она умирает от истощения. Наутро, как только рассвело, я сбегала к Бисби и послала Джонни Бисби за доктором. Велела ему передать доктору, чтобы он поторопился, и тот пришел довольно скоро. Когда он вошел, бедная тетя Эбби, по-моему, уже ничего не понимала. Непонятно было даже, дышит ли она – настолько она была измождена. Когда доктор вошел, в комнату заглянула Луэлла в ночной сорочке с оборками – будто ребенок. Сейчас я словно вижу ее как живую. Глаза у нее были голубые, лицо бело-розовое, цветущее, и она с каким-то невинным удивлением взглянула на тетю Эбби, лежавшую на кровати.

– А что, – спросила она, – тетушка Эбби еще