Колдовская ночь - Наталья Борисовна Русинова

– Гнатий, проводи ясну мароночку и проследи, чтоб ей наилучший покой выделили да ни в чём отказать не смели. Животину её досыта накормить и починить всё, что напорчено! Да зови сюда штударя этого. Говорить с ним буду.

Гнатий кивнул, посторонился, пропуская Оксюту, и не заметил, как чуть приметно нахмурилась девушка: в глазах услужника она увидела то же самое, что и у его хозяина. Словно клубилось в них нечто тёмное, слабо различимое, но от этого не менее опасное.

* * *

Тума робко топтался на пороге, не смея поднять глаз на сидящего возле гроба мужчину. Затем несмело кашлянул, и марон повернулся к нему.

– Здоровьица тебе, вышечтимый, – штударь стянул шапку, поклонился. Неровно остриженные светлые кудри упали ему на лицо.

– Значит, ты и есть будущий толкователь Слова Вышнеединого Тума?

– Он самый.

– Не упомню, чтобы прежде видел тебя, – Крытень поднялся, подошёл к парню, с недоверием разглядывая его. – Чей ты сын?

– Не знаю, что и ответствовать, вышечтимый марон. Один я… Родных не упомню, сирота с малых лет.

– В наших краях бывал?

– Так впервые…

Крытень схватил его за рубаху, подтянул к себе, недобро сверкнул глазами:

– А не лжёшь ли? Говори, откуда доню мою знал? Где был с ней?

– Клянусь, отродясь дел с вышечтимыми не имел! – затараторил испуганный штударь. – Я всё ж разуменье имею, к кому соваться не следует.

Несколько мгновений марон пристально смотрел на Туму, затем медленно, словно нехотя, разжал пальцы:

– Тогда пошто она тебя выбрала, дабы поминал её Словом Вышнеединого?

Тума растерянно пожал плечами. Осторожно подошёл к гробу, чувствуя, как предательский страх холодом крутит нутро. Глянул на упокойницу и как можно ровнее ответил:

– Откуда ж мне знать? Людям порой такое желается, что и наимудрейший не поймёт, отчего да к чему.

– Коли сведаю, что лжёшь… – начал было марон, но тут же тряхнул головой, отгоняя напрасный гнев. – Может, добрыми делами ты славен? Или многосвяточестив?

– Кто, я?! – Тума нервно хохотнул и прикрыл рот рукой. – Нет, вышечтимый, ни прилежанием, ни святостью не могу подивить. Наставители говорят, ленив без меры, покуражиться да выпить горазд. Бывало, да простит меня Вышнеединый, к девкам ходил в канун Праздника Удержания.

Марон глянул возмущённо, но промолчал. Некоторое время мерил шагами комнату, что-то обдумывая, затем остановился у гроба, поправил в изголовье венок из белых цветов:

– Едва почуяла доня моя близость смерти, так попросила: «Пошли в Ученище за штударем Тумой, пусть он молится за меня, грешную» – и более ни слова не сказала. А сегодня успела только шепнуть: «Тума пусть троеночие поминает, только он один ведает…» Что ведает, я уже не услыхал… Буде так. Поминай её Словом Вышнеединого троеночие, Тума.

– Не во гнев вышечтимому осмелюсь сказать… Для такого случая не меня – кого-то из умудрённых надо бы. Хоть третьепосвященного – они и собою видны, и навык имеют…

– Может, и так. Только я волю дони моей выполнить обещал. Коли она просила тебя, ты троеночие и отслужишь. А я за то награжу тебя изрядно. Ступай, – марон махнул рукой и вновь сел у гроба, глядя на мёртвую.

* * *

Оксюту приняли со всем почтением, разместили в уютных покоях, из окон которых виднелся сад; нагрели воды, чтобы девушка смогла ополоснуться, а после взялись было накрывать на стол, но маронка покачала головой:

– Не в радость одной-то. Если вы не против, я бы с вами поела.

Женщины растерялись – как так, вышечтимая да с ними рядом, но перечить не стали. Оксюта рассказала им, что без дела сидеть не приучена – хозяйство большое, забот да хлопот много. Разговор постепенно сладился и зажурчал ручейком.

– Вот глаза радуются, на тебя глядючи, ясна маронка. Наша-то приветлива не была. Навроде улыбается, а словно холодом тянет.

– Надо же, – удивилась Оксюта. – Сам-то вышечтимый хоть и суровым мне показался, а всё же с душой.

– Так-то оно так, – зашептала одна из женщин. – Галия-то, покуда малой была, словно солнышко сияла, а едва мать её к Вышнеединому ушла, так мароночку словно подменил кто.

– С постели не вставала, – добавила другая. – Аж на упомин до святого дому не ходила – такая горесть сильная была.

– Да и марон наш тоже… Жену любил ох как!

– Хватит, растрещоткались! – осадила их самая старшая, Одарёнка. – Нечего в ночи да об ушедших, чтоб не заплутали они на пути к Вышнеединому и назад не вернулись.

– По твоим словам так и быть, хозяюшка, – кивнула Оксюта. – А что за узорье дивное на рукотканце вышито? Цветы словно живые…

Разговор перешёл на вышивку и прочие женские хлопоты. Убирать со стола Оксюте не дали – не по чину, и гостья пошла проведать своего жеребца. Тот обрадовался хозяйке, с удовольствием принял лакомство из её рук. Оксюта долго наглаживала лоснящиеся бока вороного красавца и чему-то задумчиво улыбалась.

Выходя из конюшни, девушка едва не столкнулась со старым Свербысем.

– Не спится, диду? – приветливо спросила маронка.

– Да вот тебя искал, благодарение высказать за подарки.

– Пустое, – улыбнулась Оксюта. – Кабы не порча, я б наперво до обители Реколы доехала, а уж на обратном пути сюда завернула. Но Вышнеединый иначе решил.

Свербысь тихо вздохнул.

– Что-то не так, диду? – насторожилась маронка.

– Да всё так, – старик помедлил и вдруг зашептал: – Молчи, да слушай. Езжай отсель, доня, как можешь быстро. Тьма у нас крылья раскрыла, потому не надо тебе, светлой, быть здесь. Как починят повозку, так сразу и едь.

Девушка нахмурилась:

– Работы там много, диду Свербысь. Не управятся до утра.

– Знаю, потому и пришел остеречь, – он отдал ей увесистый полотняный мешочек: – Перед тем как спать ляжешь, изнутря у порога да под окном погуще насыпь. А его, – старик снял с шеи крученый шнурок и сунул в руку Оксюте, – носи, не снимая, покуда не тронешься в путь.

И торопливо ушёл, оставив маронку растерянно глядеть ему вслед. Когда он скрылся из виду, девушка медленно разжала ладонь. В ней лежал деревянный нательный знак Вышнеединого, расписанный обережным узором. Оксюта хмыкнула, убрала его и туго набитый мешочек в кошель и, прячась в тени построек, незамеченной проскользнула к дому мимо собравшихся во дворе мужиков.

Те окружили хмурого штударя и наперебой рассказывали ему небылицы про умершую маронку: дескать, столько парней потеряло из-за неё голову и скольким она сердце разбила – не сосчитать. Оксюта только головой покачала – мелют языками, как бабы! – и поднялась в отведённые ей покои. Заперлась изнутри, вытащила мешочек – в нём оказалась