Путь шута - Кирилл Бенедиктов

— Ящике, господин следователь? О каком ящике?

«Вот что их волнует больше всего, — понял Ардиан. — Не Шараби, даже не иностранцы, с которыми работала Мира… „Ящик Пандоры“!»

— Ты напрашиваешься на большие неприятности, парень, — холодно сказал Мауро. — Я ведь, кажется, объяснял тебе, кто здесь задает вопросы… Что ж, если ты не хочешь учиться, придется тебя дрессировать, как животное. Слышал про собак Павлова?

Он отпустил ухо Ардиана и отодвинулся от кровати вместе со своим стулом. Хачкай услышал, как звенят какие-то инструменты.

— Павлов, парень, — продолжал разглагольствовать Мауро, — это такой русский профессор. Как все русские, он был немного чокнутый, а еще, похоже, очень не любил собак. Он вытворял с ними всякие хитрые штуки, например, бил током и смотрел, сколько слюны у них при этом выделяется. Называл он все это «условными рефлексами», то есть устойчивой реакцией организма на внешние раздражители. Током я тебя бить пока не буду, но кое-какие рефлексы тебе выработать пора. Давай-ка сюда руку…

Не дожидаясь, пока Ардиан выполнит приказ, следователь крепко схватил его за запястье и потянул на себя. Рука была словно ватная — Ардиан вроде бы и чувствовал ее, но никак не мог заставить себя напрячь мышцы.

— Сейчас тебе станет больно, — пообещал Мауро. — По-настоящему больно, парень. И, что самое интересное, я уже не смогу прекратить эту боль, даже если ты расскажешь мне все, что знаешь. Эта боль нужна не для того, чтобы ты мне что-то рассказал. Она должна выработать у тебя условный рефлекс — когда я спрашиваю, нужно отвечать быстро и правдиво. Надеюсь, тебе хватит одного раза, потому что, поверь мне, даже врагу своему я не пожелал бы пройти через это дважды.

Перед глазами Ардиана появился шприц — обыкновенный одноразовый шприц, наполненный мутноватой желтой жидкостью.

— Эта штука называется «чокнутый русский». В честь профессора Павлова.

Ардиан почувствовал, как его руку сжимают мягкие тиски. Очевидно, Мауро зажал ее между своими коленями. Холодная игла коснулась его локтевого сгиба и легко проткнула кожу. Внезапно ему стало очень страшно, он попытался вырвать руку, но мышцы по-прежнему не слушались его, к тому же следователь держал его крепко. Вену, в которую вонзилась игла, жгло жидким огнем. Ощущение было неприятное, но вполне терпимое. Мауро выдернул иглу, щелкнул ногтем по опустевшему шприцу и довольно ухмыльнулся.

— Препарат начнет действовать минут через пять, а хватит его на два с половиной часа. Может быть, на три, если у тебя низкий болевой порог. Немного, но тебе эти три часа покажутся вечностью. Помнишь, как зовут меня заключенные? Ленивый Душегуб. А знаешь почему?

— Нет, — прошептал Ардиан.

— Потому что мне лень возиться с теми, кто не хочет отвечать на мои вопросы. Здесь, в «Дунче», есть следователи, которые обожают разные игрушки — железки, противогазы, динамомашину. Правда, все они твои соотечественники, а стало быть, люди дикие, жестокие и необузданные. У меня другой подход. Я предпочитаю переложить всю черную работу на плечи современной химии. Так что сейчас ты останешься здесь, а я пойду обедать. Когда я вернусь, ты расскажешь мне все — абсолютно все, что знаешь про Миру, Шараби, убийство в «Касабланке» и «ящик Пандоры». И, если ты попробуешь меня обмануть хоть в мелочи или утаить какую-нибудь крохотную крупицу правды, тебя ждет еще один укол. Да, кстати, если захочешь кричать, можешь не беспокоиться — стены здесь звуконепроницаемые. Тебя никто не услышит, так что ори на здоровье.

Он похлопал Ардиана по животу и встал. Ардиан скосил глаза и наконец смог разглядеть лицо Мауро — вполне заурядное круглое лицо человека средних лет, с большими залысинами и крупным носом со слегка вывороченными ноздрями. В облике следователя не было ничего садистского — он напоминал усталого банковского клерка, не способного обидеть даже муху.

Потом Мауро сделал шаг в сторону и пропал из поля зрения Ардиана. Что-то глухо стукнуло — вероятно, следователь выкинул использованный шприц в мусорное ведро.

— Вспомни все, что ты слышал о месте под названием «ад», парень.

Звуконепроницаемая дверь с мягким чмоканьем закрылась за Мауро. И в ту же секунду Ардиана накрыло первой волной боли.

Она родилась не там, куда вонзилась игла, а совсем в другом месте — в основании позвоночника. Раскаленная струя, плеснувшая оттуда вверх, сожгла хребет Ардиана и превратила его в обугленную головешку — во всяком случае, так показалось Хачкаю. Он завопил, потому что терпеть такую боль было невыносимо… и продолжал кричать, пока в его легких оставался воздух.

Три часа, про которые говорил следователь, обернулись тремя тысячелетиями. В редкие мгновения, когда боль отступала, как отступает хищник перед новым броском, Ардиана посещали странные мысли: он представлял себе мир, в течение многих веков страдающий от чудовищных бедствий и катастроф, насылаемых на него какими-то безумными богами. Этот мир содрогался от землетрясений, стирающих с лица земли целые страны, горел в пламени вселенских пожаров, над ним проносились черные торнадо и разрушительные ураганы, его скручивало в судорогах войн и кровавых революций, полосовало сабельными ударами падающих с неба астероидов… Этим миром был он сам, Ардиан Хачкай, и все, что происходило с ним под действием мутной желтой жидкости из шприца Мауро, являлось лишь отражением катаклизмов, сотрясавших целую вселенную. Потом боль возвращалась, вонзаясь в него миллионами клыков и когтей, и образ обреченного на вечные муки мира растворялся в багровом тумане застилавшем глаза Ардиана. Он почти все время кричал, замолкая лишь для того, чтобы сделать новый судорожный глоток воздуха; крик сросся с ним, стал его неотъемлемой частью, вроде руки или ноги, и прекратить кричать казалось так же невозможно, как и перестать дышать. Через неопределенно долгое время Хачкай охрип от постоянного ора, и крик превратился в невнятное сипение, похожее на звук, с которым выходит воздух из проколотой шины. Под конец он потерял способность даже сипеть и только открывал рот, как рыба, задыхающаяся на песке под палящими лучами солнца. Боль вцепилась в него еще сильнее; Ардиан чувствовал, что с него живьем сдирают кожу и посыпают окровавленную плоть едкой солью. Крупные слезы стекали по щекам и попадали в распахнутый в беззвучном крике рот, от их теплого, солоноватого вкуса Ардиану хотелось вывернуться наизнанку. Хуже всего было то, что, несмотря на страшную боль, ему так и не удалось потерять сознание. Желтая дрянь, сжигавшая его тело изнутри, не давала мозгу соскользнуть в спасительную темноту.

Прошло сто геологических эпох, и боль начала медленно отступать. Она все еще грызла и терзала его, но уже без прежнего остервенения. Ее огонь продолжал пылать, но объятые им внутренности Ардиана кое-где уже превращались в угли. В какой-то момент Хачкай почувствовал, что к нему возвращается способность связно мыслить, и с ужасом понял, что готов сознаться во всем, лишь бы избежать еще одного укола. Именно в эту минуту дверь с громким чмоканьем отворилась, и в комнату вошел Мауро.

— Жив, Хачкай? — небрежно бросил он. — Впрочем, от этого еще никто не умирал. Больно, согласен, но совершенно безвредно. Говорить можешь?