Былые - Брайан Кэтлинг

о том, что он бегал полуголым рядом с местом преступления. Свидетельству Антона Флейшера вроде бы полагалось укрепить репутацию Измаила, но слабая и неуверенная речь только усугубила сомнения в поведении и мотивах. Амбиции и скрытность молодого Флейшера были удалены и замещены мыслями и воспоминаниями авторства Талбота. Обвинение в лице Якоба Климта быстро расправилось с расплывчатой неуверенностью Антона и в итоге получило лишь новое доказательство против обвиняемого. Все намеки на то, что Измаил — герой войны, быстро отвергли: Климт театрально объявил, что никаких документов на человека, зовущего себя Уильямсом и отвечающего описанию Измаила, не найдено. Более того, не найдено вообще никаких доказательств его существования. Самое трогательное и поразительное свидетельство прозвучало из уст слепого сержанта Вирта, рассказавшего об отваге и человечности Измаила во время спасения его и других раненых. Но все это подмяла жестокость преступления, которую Климт расписал в самых мрачных красках. Байку Измаила о мстительном лесном страже объявили вздором. Не было найдено никаких следов человека по имени Сидрус. Тот исчез из города много лет назад. Все, что говорил Измаил, смахивало на ложь. Полиция упомянула о «жемчуге», и снова ему пришлось лгать. Сомнений в исходе не оставалось, и трем судьям потребовалось всего сорок минут, чтобы прийти к вердикту.

Техники казни широко разнятся, а вкусы и культурные предпочтения не всегда переходят границы без потерь. Так было и в Эссенвальде. Моду двадцатого века на сокрытие самого акта, дабы привнести в процесс негласность и элитизм, не приняли древние племена африканского континента. Они хотели — требовали — чего-то более театрального, роскошного в своей зрелищности и демократично доступного всякому. Разумеется, это было совершенно приемлемо для казни рабов и чернокожих преступников, но ужасало в отношении к заключенным европейцам. Цивилизованного человека негоже выставлять на потеху ораве нехристей, чем бы он это ни заслужил. В первый раз расправу над белым осужденным совершили за брезентовыми ширмами, и едва ли не случился бунт. Отказ в прилюдном ритуале перевешивал чувство расовой несправедливости, но одно укрепляло другое. В ту ночь возмущений, потрясшую шаткие основы имперского анклава, погибли четверо. Через два дня вожделенный спектакль вернулся, и деревянный эшафот раскачивался от наказания одиннадцати убийц. Затем последовала череда щекотливых и основополагающих прений колониальных властителей со старейшинами племен. Представителей выслали даже некоторые самые дальние царьки. Дело было великой важности — требовалось переосмыслить равновесие империи. В контексте казни требовалось подтвердить негласный договор и отношения подданного и хозяина. Патовая ситуация продержалась целую напряженную неделю, пока сановники и ополчение потели под хрипящими вентиляторами.

Один день посвятили обсуждению средства казни, чем отвлекли все внимание от раскаленных споров о доступности. В ходе этих дебатов все признали силу зрелищной церемонии. Самой популярной мерой, когдалибо применявшейся на этом аванпосте империи, была гильотина, попавшая в юный Эссенвальд с пятой волной поселенцев. Ничего подобного здесь еще не видывали. Аборигены дивились ее изощренности и механической элегантности. Чудо изысканности; выдающийся агрегат, растягивавший на минуты то, что человек с мечом или ржавым ножом вершит в секунды. Операторы держались с вежливым безразличием, исполняли задачу с отстранением и уважением. Шеи или лезвия не касалась человеческая рука, а разделенное тело расползалось тут же, словно никогда и не было единым или вообще не существовало. Такое варварство изумило местных и оставило в благоговении. Эти белые существа поистине новый и устрашающий вид.

На континентальной Европе и Британских островах гильотина жила веками. Заостренный топор или сокрушительный вес торопились меж длинных вертикалей, чтобы грязно отделить жизнь, в самых разных видах и ипостасях. Характерный профиль гильотины возникал под разными пасмурными небесами задолго до того, как обрел свое долговечное наименование в честь доброго доктора Гильотена, который в поисках быстрого и гуманного метода убийства нечаянно навек расписался кровью под законом, дозволяющим применение этого внушающего трепет инструмента. Его драматическая простота стала эмблемой однообразной бойни революции, превратилась в окровавленную икону террора. К французскому прототипу приложила руку Германия: карандашные чертежи воплотил в действующую реальность высококвалифицированный изготовитель клавесинов Тобиас Шмидт. Кое-кто говорит, что поблескивающий, косой, сорокапятиградусный угол наклона лезвия — его личный штрих. Скорость и эффективность нового «агрегата» стала притчей во языцех. При нескончаемом притоке клиентов требовалась процедура нового вида. Почти промышленная, конвейерная ментальность для повышенного спроса. Рьяные труды рациональной прозаичности из тех времен привели к еще большим спектаклям причудливых фактов и замысловатой выдумки, пляшущих вокруг содрогающейся и протекающей корзинки — которую, говорит нам Дюма, сменяли или чинили каждые три дня, так проедали плетеное дно растущие числом и яростно клацающие зубами головы, бившиеся в узкой емкости. Подробнее задокументированные, но равно причудливые истории гласят о множестве экспериментов для подтверждения сознания в отсеченных разумах. Самый затейливый проводили два молодых врача, поджидавших у основания механизма, чтобы принять падающую голову. Подхвативши, ее спешно несли к близстоящему экипажу и там через артерии и гуттаперчевые трубки подключали к насосу, а тот, в свою очередь, соединялся еще большим числом трубок с живой собакой, привязанной к полу кареты. Коней нахлестывали, те мчали к лаборатории по мощеным улицам, громко отдававшимся в пассажирах, которые качались и хватались за что ни попадя, при этом вручную неистово нагнетая горячую кровь собаки в багровеющую голову. Все это время они выкрикивали имя жертвы и хлестали голову по щекам под оглушающий грохот твердых колес и скулеж пса. Зафиксирован некий успех: чуть приоткрытые глаза, содрогающиеся губы. Еще одну собаку и час спустя наблюдалось даже «легкое возбуждение», когда голову уже переправляли в чердачную лабораторию.

Модель, ввезенная в Эссенвальд для расправы над преступниками и беглыми рабами, основывалась на гамбургском Фаллбайлер[18] — куда более умудренном устройстве, нежели его парижская прародительница. До наделавшей шуму премьеры уже перепробовали повешение и удушение — к небольшому воодушевлению и интересу. Но что-то привлекло внимание публики в благородстве и неторопливой подготовке Долговязой — как здесь стал известен Фаллбайль. Чтобы причина популярности прояснилась, понадобилось несколько казней. Как и многое в округе Ворра, она оказалась проявлением парадокса. Местные и кочевые племена практиковали и ценили всяческие затянутые и мучительные церемониальные смертоубийства. Кровожадность мероприятия трубила о его праведности. Долговязая же делала наоборот: вовлекала жертву в свою структуру и требовала ожидать на смертном одре, превращала в соучастника процесса. Когда лезвие наконец падало, труп исчезал под полом мгновенно, голова скатывалась по брезентовому желобу. Это вкупе с ожиданием повышало впечатление сценического фокуса, театральности иллюзиониста. А тот факт, что кровь практически скрывалась из виду, только повышал варварскую таинственность. Для общества, которое повидало все, ежечасно жило с