Былые - Брайан Кэтлинг

элемент вращался и при этом вытягивался, и весьма взбудораженная публика яростно тыкала пальцами в скольжение гладкого змея. На середине его пути раздался внезапный зычный щелчок. Не от дерева или Адама, который начал оборачиваться к источнику звука. А от верхней части гильотины. От поперечины с зажимом. Зубастым механизмом, державшим на месте тяжелый мутон и лезвие. Теперь голова Адама повернулась до конца, как и головы всех зрителей, чье неотрывное внимание остановилось на топоре. Ветер снова затих, унялось и деревянное волнение трещавших листьев, как и все остальное, не считая связанной фигуры, все еще вытягивавшейся в борьбе с ремнями. Жутковатое затишье нарушил рябой юнец из первых рядов. Он начал дуть на дерево — так, как гасят далекую свечу. После оцепенелого молчания к нему присоединились другие, пока уже вся публика не надула щеки.

Несколько листьев дрогнули, и возбуждение выросло. Люди дули все сильнее и сильнее — кое-кто краснел и багровел от натуги. Тут налетел могучий ветер — вырвался из Ворра, словно решил поддержать игру. Дерево затрещало, и в зажиме лезвия послышалось новое напряжение. Внезапно — и с огромной силой — голова Адама с рывком развернулась обратно к толпе, а рука с яблоком вскинулась ко рту, где и осталась. Вторая схватилась за грудь. Теперь змей прополз всю ветку и остановился, его голова показалась целиком и воззрилась на толпу. Раздался резкий хруст — Адам начал отрывать собственную голову и разламывать грудь. Зажим раскрылся и с дребезжанием отправил острый топор вниз. Адамова грудь распахнулась, обнажая все внутренние органы в ярких лакированных расцветках. Послышалось, как голова Вейснера поскакала в брезентовой воронке к невидимой песочнице внизу. Полка на петлях накренилась и с шумом отправила в люк содрогающееся тело, завернутое в древесину, за головой следом. Голова Адама отделилась целиком, присоединенная к руке через яблоко, словно в него впились челюсти. Медленно, со спокойной решимостью, органы начали выскальзывать из грудной полости, где их удерживала вязкая субстанция. Они расползались из накренившейся фигуры, набирая тяжелую скорость в густой, как мед, слизи. По одному падали с вялыми темпами на гулкую полую сцену, длинный желейный ручей связал пол с разверзнутым телом. Поблескивая на утреннем свете и теперь оставаясь единственным движением на лихом ветерке. Потому что листья и все прочее уже не двигалось.

Публика — где некоторые так и замерли с надутыми щеками — уставилась в изумлении. Глаза как блюдца. Чары развеял вкрадчивый змей, завернувшийся обратно в невидимость. Толпа как спятила. Люди завывали, люди свистели, люди хлопали и улюлюкали. Все разом заговорили, объясняя друг другу, чему они стали свидетелями. Кто-то пытался влезть на эшафот, чтобы прихватить сувенир или хотя бы дотронуться до яркого резного сердца или лакированных белых легких. Их быстро разогнал вооруженный охранник, взошедший на помост с пятью людьми, которые принесли и развернули брезентовые ширмы, чтобы спрятать аппарат из виду. Толпа рассосалась по барам и облезлым залам, пропьянствовав весь день. За ширмами же ведрами воды сполоснули рабочую часть гильотины. Органы Адама с любовью отчистили и сложили в чехол, как и его аккуратно разобранное тело. Блестяще сконструированную голову протерли и зарядили на следующий раз. Из горла вынули и выбросили остатки треснувшего бруска хрупкого дерева, который и произвел ужасный звуковой эффект. Затем дерево кропотливо развинтили, хрупкие подвижные части изнутри обернули в мягкое и заперли против возможных повреждений при перемещении. Все отдельные части машины еще отполируют и смажут перед тем, как упокоить в благоухающих камфорой футлярах. Следующие два часа все с прилежанием трудились, а внизу с трупа снимали деревянный костюм. Костюм вывесят пустым и окровавленным на городских воротах. На прокорм и расщепление птицам, пока не пропадет вся пожива. Останки Ральфа Вейснера сунули в толстый брезентовый мешок и утащили к неотмеченной могиле — наполовину заполненной и измученной жаждой от известки.

В ходе суда над «героем лимбоя» город резко разошелся во мнениях. Одна половина думала, что такой важный убийца заслужил поблажку. В конце концов, это всего лишь жизнь бродячей потаскушки-танцовщицы. Что она в сравнении со спасением города? Вторая половина желала строгого решения, которое продемонстрирует, что нет никого выше закона, невзирая на весь почет. И, в конце концов, он не из старой семьи, не богат. Очередной бродяга без истории, совершивший добрый поступок. На все мнения влиял тот факт, что людям хотелось снова поглядеть на Адама и старушку Долговязую в деле.

Измаил сидел в камере и старался не спать, потому что это было самым жестоким. Во сне были побег, недоразумение и спасение, чтобы подсластить реальность перед пробуждением, когда обратно втекала черной истина, несомненная и без примеси милосердия. Теперь он знал, что его главная ошибка — желание стать человеком, быть принятым этими уродливыми чудовищами о двух глазах и разделенном мозге. Все это время правда была за Небсуилом. Он уникален — живая легенда из могущественных мифических времен. Надо оставаться таким, какой ты есть, и из этого исходить в общении с этими одномастными. Вот если б он повелевал, а не юлил. Он начинал планировать на другой раз — и снова скакал через кольцо надежды, сделанное из колючей проволоки. С ним никто не разговаривал. Стражники разве что бурчали о еде да туалете.

Все пропало, все. Остались только скудная душная камера и боль воспоминаний, зарезанная надежда. Измаил прекратил подавлять вымышленные картины будущих событий. Они настанут, несмотря ни на что. Попытки приструнить их измотали его последние часы и измучили сны. Так что он сдался и позволил им хлестать. Хихикающий поток возмездия, извинений и оправданий бился в размывающийся камень его существа, что превращался в мягкую версию его упорства: глаз. Глаз, которому следовало доверять. В созданной для него голове. Нынешнее лицо — преступление, кощунство, о чем и предупреждал Небсуил перед тем, как Измаил принудил старика к операции.

В камере не допускалось зеркало. Но он пристально и подолгу всматривался в узкую воду в жестяном умывальнике. Разглядывал другой глаз, устроившийся в мастерски поджатой рубцовой ткани и тугих швах тонкой операции Небсуила. Глаз Маклиша. Глаз, живший без крови и любого другого питания. Вырванный из немертвого тела шотландца перед тем, как его сожрали заживо антропофаги. Измаил гадал, сколько тот еще протянет в отрубленной голове. Будет ли подергиваться в полом черепе после того, как западет внутрь, в гнилое гнездо гибели. Об известке Измаилу никто не рассказывал.

Сей глаз стал оскорблением — символом чужого мира, укравшего уникальность своими требованиями единообразия. Живой губительный компромисс в живом лице, победоносно