Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Неожиданный приезд Рихезы озадачил и встревожил Аарона. С сожалением отложил он рукопись «Утешения философского»,[1]книгу, с которой никогда не расставался, даже когда ездил в Кордову. Он призвал нескольких монахов и велел им идти навстречу с лопатами; надел тяжелую шубу и меховые сапоги; за воротами осенил крестом сначала себя, потом монастырь, наконец, белеющую внизу, скованную льдом реку и осторожно стал спускаться к видным издалека большим саням, в которых Рихеза приехала по льду из Кракова. Чем ниже сходил, тем лучше видел ее лицо, и тем большая охватывала его тревога.

В морозный, солнечный полдень уже за несколько десятков шагов нетрудно было различить, что глаза у нее полны слез.

— Отец не поехал в Рим! — воскликнула она голосом, полным обиды и боли, вылезая из саней и протягивая руку, чтобы опереться о ладонь Аарона. — Не поехал и не поедет. Епископ Поппо говорит, что это уже окончательное решение. А король Генрих, подумай только, в день рождества Христова был уже в Павии.

Аарон вздрогнул. Значит, опять война? Наверняка! Вот только вернется Генрих из Италии. И не удивительно: трудно более явно нарушить договор, заключенный в 1013 году, то есть прошлым летом в Мерзебурге!.. И сквозь мех шубы Аарон почувствовал пронзительный холод. Съежился и сразу уменьшился. Война!

Когда в сознании его начинало трепетать это слово, с ним в первый миг связывалось не остервенение битвы, не искаженные яростью или болью лица, не поля, усеянные коченеющими трупами… Нет, его мгновенно приводили в трепет, более того, почти в обморочное состояние послушно возникающие, навязчиво напирающие видения толп, изгоняемых палками и кнутами из пылающих монастырей и городов с Эльбы на восток. Никак не мог он удержать зубовный лязг, когда, желая напряженной работой мысли обуздать разбушевавшееся воображение, пытался рассудительно, трезво, холодно ответить себе на постоянно возникающий вопрос: какую, собственно, цель преследует владыка Польши, когда производит это массовое переселение? Неужели это один холодный расчет, что в той земле, на которую он обрушивается или которую защищает, не должно оставаться враждебной или хотя бы ненадежной стихии? И неужели эти людские полчища умышленно гонят на гибель? Или в это время заботливый хозяйский глаз заранее радуется, что будет столько свежих невольничьих рук, чтобы корчевать леса и насыпать валы вокруг городов?

Но не страх перед новой войной был главной причиной неожиданной тревоги Аарона. И уж тем более Рихезы. При свете зимнего солнца смотрели они друг на друга понимающим взглядом, полным общей разочарованности.

Болеслав не поехал в Рим! Не оправдал надежд, которые возлагали на него друзья, почитатели и наследники крови, духа и гордых мечтаний величайшего Чуда Мира: императора Оттона Третьего.

«И впрямь, — с горечью думал Аарон, — нельзя не признать правыми ядовитые слова аббата Рихарда, который не хочет звать польского князя иначе как неотесанным мужланом, темным варваром». Правда, Аарон всегда отказывал аббату Рихарду в праве высказывать суждения о людях, которых он не видал, с которыми не говорил, но ведь это несомненное доказательство, что Священное Писание право, говоря: «Блаженны не видевшие и уверовавшие». И впрямь: разве повторится когда-нибудь подобный случай? Аарон почувствовал прилив отчаяния: как же так? Тогда во имя чего он перебрался в эту дикую, унылую, страшную страну, к этим тупым душам и тупым лицам вчерашних язычников? Во имя чего захлопнул за собой дверь в сокровищницу науки и в храм своей собственной писательской славы?

Некогда в Риме, в день возобновления праздника Ромула, он видел, как ведут в императорской процессии коня без всадника, а перед конем несут серебряных орлов, так же как перед едущим верхом на Капитолий императором несут золотых орлов: это Рим воздавал почести отсутствующему патрицию империи, поелику тот был страшно занят в своем далеком славянском княжестве, насаждая святую веру, и не мог сопровождать императора, который наградил его званием патриция. Обещал прибыть позднее. А разве прибыл? Разве увидел когда-нибудь Рим серебряных орлов перед конем, несущим наконец-то на себе могущественного патриция?! А ведь как его просили, как умоляли! И вот наконец настал миг, когда давно ожидаемый приезд был назначен: Генрих, король германцев и король лангобардов, отправился в Рим, чтобы из рук наместника Петра принять на свою главу императорскую диадему. Вместе с тремястами прославленными воинами должен был сопровождать его Болеслав Польский. Рихеза упивалась зрелищем того, что должно произойти в Риме: она не сомневалась, что Болеслав потребует от Генриха подтвердить полученное им от Оттона III звание патриция; была уверена и в том, что по примеру заключенных недавно в Аквитании соглашений, определяющих наследование княжеских и графских званий в германском королевстве, патриций потребует от императора передачи по наследству серебряных орлов в роду Болеслава. Тогда патрицием, первым лицом после императора в христианском мире, будет Мешко Ламберт, а потом — потом ее, Рихезы, и Мешко Ламберта сын. Аарон помнил, как в Кёльне, в ризнице собора святого Пантелеймона, несколько смущенный ехидными замечаниями аббата Рихарда, отец Рихезы, Герренфрид, буркнул, что для внучки Оттона Второго и базилиссы Феофано сын неотесанного мужлана, владыки славянских варваров, — никакая не честь, а скорее позор… Вон овдовел король западных франков, почему бы не попытаться выдать Рихезу за него? А она тогда крикнула, что все они глупцы, и отец тоже, ну что такое король франков по сравнению с римским патрицием, самым высоким после императора лицом в христианском мире?!

Когда в Мерзебурге преклонил колено князь Болеслав пред королем Генрихом и вложил свои руки в его ладони, епископ Дитмар, ехидно усмехаясь, проворчал, что, как гласит старая поговорка, кто поздно приходит в гости, тому остаются одни кости. И если бы Болеслав вместо того, чтобы корчить обиженную мину, десять лет назад решил вложить свои руки в королевские, как сейчас, то получил бы из этих священных рук не только Лужицы, но и Чехию. Рихезе и Аарону не очень приятно было наблюдать за той церемонией. Аарон даже подумал меланхолично, что он совершенно не разбирается в сути войны.

Просто не понимает, и все, как же так: ведь война потому только и началась, что Болеслав не хотел ничего брать из рук Генриха, и длилась потом много лет, Болеслав как будто все время побеждал, и вот война кончилась, а Болеслав преклоняет колено перед Генрихом и из его рук покорно принимает земли, на которых победно стоят польские дружины…

Но и Рихеза и Аарон радовались, что не славянский князь из рук германского короля, а римский патриций из рук римского императора принимает свой лен. Потому сейчас преклоняет колено Болеслав, чтобы спустя два-три месяца перед ним преклонился, как перед императорским наместником, Рим.

И вот не преклонится Рим. Не преклонится, потому что расхотелось Болеславу ехать в Вечный город. Почему? Темный варвар, неотесанный мужлан, не понимающий, что для него важнее всего? Или же злоехидная душа, радующаяся, что имеет возможность досадить тому, пред кем вынужден был преклонить колено?!