Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

На куче тряпья сидели трое, которых он узнал, и, узнав двоих из них – одну в отвратительной телесно-розовой ночной рубашке и другую в истлевшей пижаме, – понял, что Сизигий говорил правду: не лица у них, а личины. Как-то бестолково протянули они руки в его сторону, как тряпичные куклы, которые не могут держаться, как их посадили. Грязные ноги больше напоминали плоть, чем как будто искусственные щеки и лбы. Третья же фигура была преисполнена какой-то грубой жизненности. Волосы блестели, глаза сверкали, губы и ногти багровели. Она сидела без напряжения, протягивала к нему сильные руки, как бы желая обнять. В сырых опилках вокруг кучи тряпья сновали всевозможные твари. Уховертки, слизни, слепые белые улитки со спиралевидными домиками на спине. И скорпионы. Толстые и розовые, черные и суетливые, бурые и ржавые, с лихо изогнутыми хвостами.

Первой заговорила мать. Протез все еще наполовину вываливался изо рта, она мычала, бормотала, и слова лязгали на вставных зубах. Ева сказала: я могу истолковать тебе ее речь. Мы, Матери, приветствуем тебя. Мы насыщаем поднимающимся соком, только мы поможем тебе… она не сказала, в чем поможет. Но я знаю.

Мать еще что-то прошамкала. Сестра же подняла сломанный палец, показывая синяки. Он увидел, что мертвые не дышат, когда говорят. Не мог он и представить, как омерзительна речь без дыхания. Дышала только Ева, долгими, медленными, сонными вдохами наполняя огромную грудь, – вдыхала, выдыхала, вдыхала, выдыхала.

Здесь дурно пахнет, сказал он Сизигию. Мне не нравится эта женщина, тоже сказал он близнецу, но мысленно.

«Нравится или нет – это ни при чем. От нее нельзя отказываться. Она тебе пригодится. Она тебе нужна. Она не та, что здесь. Или там. Она есть. Чтобы закончить Работу, ты должен принять и то, чего не хочешь».

Дальше – в памяти сохранились обрывки – Сизигий, белесо улыбаясь в свете фальшивой луны, вынул нож и расчленил его. Боли он не чувствовал, более того, он все видел: как искусно сдирается кожа, обнажаются нервы, укладываются еще трепещущие органы в таинственно раскрашенные фаянсовые чаши и вазы. Видел скорее глазами Другого, чем своим телом, которое не чувствовало боли, но все больше недоумевало, ощущало свою разъятость, утрату связности, предвестием чего были судороги. И вот он стал начисто выскобленным живым скелетом, с красными пленками, прилипшими к живой белизне, и с любопытством выглядывал из костяной коробки черепа. Сизигий сказал, что теперь он разберет и кости и сложит их в груду, снизу большие, сверху малые.

– И если ты сможешь вновь собрать все части, вдеть нервы и приладить мышцы, – с улыбкой сказал Сизигий, – ты обнаружишь, что способен взобраться на дерево и подняться на высоту, подобную этой глубине. И увидишь в небе, как подготовиться к тайне, которая будет исполнена, к грядущему свершению.

– А если не смогу? – пролязгали окровавленные зубы.

– Тогда со временем плоть сгниет, а кости вскоре рассыплются. Но ты, кажется, сможешь. Ты готов.

И он снова собрал себя, дрожа, слыша в голове голос упитанного парнишки из далекого прошлого, поющего духовную песнь… Все было прожито с точностью, руки приладил к грудной клетке, и пальцами этих рук собирал таз, и крепил бедра, кость за костью. Он присел на корточки под корнями, и кожа покрыла скользкую кровавую поверхность на груди и ягодицах. Потом он обнаружил, что может стоять, и сила его была запредельной, а чувства обострились настолько, что он слышал, как черви за много миль от него бороздят почву, а на легком ветру под ночным небом шуршит верхушка дерева. И он полез, ловкий, как обезьяна, проворный, как древесная лягушка, прорывался сквозь кору, как слепой крот, обернувшийся мартышкой, змеей, ящерицей. Он поднимался все выше и выше, и уже настоящая луна обрушивала ему на голову серебряные потоки, а он стоял на самой верхушке дерева и вопил и вопил, встречая солнце.

Его нашли на пустоши, израненного, бесчувственного, кровь шла ртом, ногти сломаны, покрыты торфяной пылью вереска. Отнесли в Дан-Вейл-Холл, который он два дня не узнавал, как не узнавал и никого из окружающих. На третий день, на рассвете, он открыл глаза, увидев чистый, омытый свежестью мир: рядом сидела Руфь. На ней было бледное одеяние с квадратным вырезом и складками, ниспадающими, как у школьного сарафана или древнегреческого одеяния. Руфь всегда ему нравилась. Сосредоточенное лицо, немногословность. Он пошевелил израненным языком, хотел сказать ей, что она – дева света. Она, похоже, не разобрала, и он произнес снова, отчетливее. В глазах у нее стояли слезы. Она утерла их тыльной стороной руки. Не плачь, сказал он, я вернулся. Она кивнула, и слезы так и хлынули.

От Бренды Пинчер Авраму Сниткину

Писать тебе, Аврам, – это подвиг веры. Такой же иррациональный, как лихорадочная обстановка, которая тут становится все лихорадочнее. На что-то все это похоже, но не могу припомнить на что. До библиотек добраться не могу. Насколько я помню, многие из недавних культов цементировались такими штуками, как групповой секс или право вождя спать со всеми подряд и плодить детей. У нас положение необычное, потому что единого вождя нет. Есть Овен, воистину экстатичный и воистину аскетичный, и есть старый добрый Гидеон, шантеклер в нашем курятнике, который, кажется, не всегда понимает, как его угораздило влезть в дела Овна.

Разумеется, все в итоге упирается в женщин. Гидеон здесь потому, что Клеменси от него отстранилась, а Клеменси здесь потому, что она влюблена в Овна, как, впрочем, и все женщины, включая тех, кого дрючит Гидеон. Лежа под ним, они, скорее всего, воображают, что он – это тот, другой, но старый балбес слишком самовлюблен, чтобы это понять, хотя в конце концов придется. Кое-кто из мужчин тоже влюблен в Овна. Пару недель назад (время здесь течет по-другому) он отправился в духовное путешествие – то есть у него был довольно сильный эпилептический припадок, – и вернулся он к нам со всевозможными новыми предписаниями, запретами и упражнениями. Большинство из них усложняют, так сказать, наше физическое существование. Мы теперь очень много копаем, возим тележки, строим этакую оградищу, чтобы отгородиться от всех нечистых людей. А еще мы все меньше и меньше едим – состязаемся в постничании: тоже нововведение Овна, который твердит, что тело от самоотречения расцветает. Элвет Гусакс подлил масла в огонь – рассказал, что эксперименты на крысах, а также истории из жизни степных