Государи московские. Книги 6-9 - Дмитрий Михайлович Балашов

– Здесь он. Токмо лучше не открывать, жарынь!

Любава все-таки приоткрыла гроб и едва не упала в обморок: колода кипела крупными белыми червями, под шевелящимся покровом которых тела было почти не видать.

– Говорил я тебе! – в сердцах выговаривал Иван судорожно рыдавшей сестре. – Давай хоронить скорее!

– Он?! – все же переспросила Любава.

– Он! – отозвался Иван. – Признали тамо… Я у коломинчан прошал. – Нашелся, впрочем, и памятный знак – боевой зятев засапожник с тамгою на рукояти, случайно не снятый с мертвого тела победителями, – почти по тому одному и узналось.

Он уж не стал рассказывать сестре всего поряду, что пришлось перевидать, пока подбирали трупы. Сам неделю, кажись, не мог смыть с рук мерзкого запаха гнилой человечины, или казалось так? И в бане выпарился, и то по первости не помогло!

При деятельном посредстве московских бояр мир был вскоре заключен, а прослышав, что против него готовится выступить сам Юрий Дмитрич, брат великого князя, Иван Владимирович Пронский уступил и отступил. Вернул Федору Ольговичу рязанский стол и заключил вечный мир «по любви». И было вдвойне обидно, что мужики погинули дуром, ни за «так», за то только, чтобы Проня опять отделилась от Оки, и взамен сильного Рязанского княжества, как было при Олеге Иваныче, образовались два слабых, как было допрежь него, в обозримом недалеко уготованных к поглощению не Ордой, так Литвой, не Литвой, так великим князем Владимирским…

Схоронив зятя и справив поминки, сидели опустошенно с сестрой в потерявшем хозяина доме. Иван уже переговорил со старостою зятевой деревеньки, что тоже приезжал на поминки, распорядил делами.

– Вота што, Любава! Езжай-ко ко мне, на Москву! – предложил сестре. – Со всема! С Дунькой твоей и с сыном! Иного мужика поздно тебе искать. Будешь у меня за хозяйку, а кормы твой Онтипа и в Москву заможет возить!

Любава похлюпала носом, вытерла слезы концом платка, молча покивала, соглашаясь. Сказала, помолчав:

– Твоего Ванюху давно женить пора!

– В нашем роду мужики николи рано не женились, – возразил. – Успеет!

– А Серега? (Она уже, видно, прикидывала, как станет хозяйничать в братнем дому.)

– Серега, поди, во мнихи пойдет! Его стезя такая, в книгах весь, греческую молвь учит! Покойный Киприан его к себе подручником брал! – прибавил он со сдержанною гордостью. – Он и дома-то не живет, боле там, в митрополичьих палатах при книжарне владычной! Мне тут долго толковал о конце мира…

– Будет конечь-то ему?! – все еще всхлипывая, вопросила сестра.

– Как не быть! Всему бывает конец! – рассудительно отозвался Иван.

– Може, вот с концом седьмой тысячи лет и воспоследует!

Сестра беспокойно глянула на него.

– Не сумуй! – успокоил Иван. – Мы с тобою давно умрем к тому времени!

– Деток жалко! – возразила сестра. – Что ж они-то… И не пожить ладом…

– И детки наши успеют пожить! Без малого сто лет ишо! Эко! Да и все то в руках Господа! – перебил он сам себя. – Не сумуй!

Справили покос. В доме на Неглинной, притихшем было со смерти матери, снова становило шумно. За стол садились едва не вдесятером: Василий Услюмов с татарской женой тоже пока жил у Ивана Федорова. Агаша ходила толстая, в распашном сарафане без пояса, и в перевалку, как утка, – на предпоследнем месяце была. Поздний Любавин сын ковылял по горнице, хватал за колени всех мужиков подряд, путаясь в том, кого ему называть тятей? Тем паче что все в черед брали его на руки: и хозяин дома Иван Федоров, и его старший сын Иван Иваныч, что подкидывал визжащего от ужаса и восхищения малыша к самому потолку, и вечно пахнущий конем Гаврило, что учил его ездить верхом на лошади, и тот, темный, густобородый, строгий дядя Василий, что тоже брал иногда на руки и пел ему тихонько грустные, на каком-то ином языке сложенные песни. А то врывался в дом светловзвихренный Сергей, рассеянно взлохматив головенку малыша и посадив его на колено, начинал сказывать о каком-то далеком Царском Городе, о том, что оттуда должны прислать на Москву нового владыку – главного попа городского, как уже начинал понимать Любавин отрок.

В доме, с приходом Сергея вовсе становилось шумно и радостно. Обе стряпеи бегали тогда взапуски, подавая на стол. Любава чинно присаживалась к краю, вместе с Агашей, которая тяжело дышала, как галчонок раскрывая рот, и вертела головой, вслушиваясь во все еще малопонятную ей русскую молвь.

В конце июня дошли вести, что погорел Ростов – весь – выгорела даже соборная церковь. В огне погибло до тысячи народу и посылали мастеров в помочь туда, помогать избывать беду. Из Литвы приходили разные вести. Витовт на сей раз рассорился со Свидригайлом и дело дошло почти уже до войны. Василий первым вызнал от Ивана Кошкина, что литовского князя сожидают на Москве, и что великий князь уже пересылался с ним грамотами.

Спорили, сидя за столом.

– Засядут ли литвины наших бояр, а там и все мы попадем под Литву, как куропти! – хмуро говорил Иван.

– Не скажи! – вертел головой Василий. – Вишь, Витовт теряет, мы – берем! Со Швидригайлом какая ни есть литовская сила к нам придет!

– Навидались литвинов досыта! – недовольничал Иван.

Сын тоже подавал голос:

– Там не выстояли противу Витовта, здесь замогут ли? – Сергей подымал строгий взор, усталый от постоянного книжного чтения и свечного огня. Очами озирал собрание старших:

– Были бы крещены по православному канону! – говорил. – Не Литва страшна, а католики.

– Чего нового-то владыку не шлют? – ворчливо вопрошал отец.

Сергей передергивал плечами.