Государи московские. Книги 6-9 - Дмитрий Михайлович Балашов

будут или от князей русских или от литвы, и ты к нам на них жалобные шлешь ежелет, и жалобныя грамоты обороны у нас от них просишь, и покоя в том нам от тебя нет николи, а ркучи тако, что ся улус истомил и выхода взяти не на чем. И мы преже сего улуса твоего сами своима очима не видали, только есмя слухом слыхали. А что твои приказы и грамоты твои к нам во Орду посылал еси, то еси нам все лгал: а что еси имал в твоей державе со всякого улуса с двух сох рубль, и то серебро где ся девает? Ино бы добро было тако, како бы тебе позватися, како бы то отдано по старине по правде, ино бы того зла улусу не учинилося, а христиане бы не погибли до конца, и ярости бы и брани нашей на тебя не было».

Ежели даже писец Никоновской летописи что и добавил, морализации ради, полагать все письмо русским сочинением не приходится. Явно, что и послание это, и сам поход свидетельствуют о стараниях ордынской диплотии вернуть «старину», ту самую, которая начинала незримо, но явно уходить из жизни.

* * *

Когда весть о татарах достигла Москвы, Иван Федоров тотчас поскакал в Занеглименье, забрать своих и схоронить добро, а старшему сыну Ивану наказал скакать в деревню к Лутоне и предупредить двоюродника, чтобы, не медля ни дня ни час, уходил в лес. «На пути назад, – наказал, – берегись! Татары, чаю, уже будут под городом!»

– Москвы не сдадут? – сильно побледнев, вопрошал сын, торопливо затягивая подпругу и вдевая кованые удила в конскую пасть.

– Не должны! Сам Володимир Андреич во граде да братья великого князя.

– Андрей Дмитрич да его брат Петр, – не должны! – повторил Иван, но большой уверенности в голосе у него не было. – Берегись! – повторил. – И никому не верь! В такие дикие времена народ дичает! Такое содеют, што и самим потом стыдно становит. Коня береги! – проговорил уже вслед резво поскакавшему сыну.

Старик Гаврило со скрипом затворял промерзшие створы ворот. Сунул засов в проушины, просительно глядит на хозяина:

– Яму копать?

– Вестимо!

– Проша, Прох! – кричит Гаврило молодого парня. – Заступы неси!

Скоро в сарае, наспех освобожденном от бочек и мешков, начинает яро взлетать земля, куда опустят коробьи с зерном и справою[150], портна, ордынский сундук с дорогим узорочьем[151], многоценными портами, серебром, сканью и зернью[152]. Везти все это в Кремник Иван не хочет. После того давнего Тохтамышева разорения не верится ему в крепость каменных стен!

Суетятся женки. Сейчас добро зарывают во всех теремах и все опасливо выглядывают: не увидал бы сосед! Не то доведет татарам! Всей беды еще не разумеет никто, не догадывает об огненной беде, и потому иное добро прячут на подволоке[153], на повети, зарывают в сено. Иван Федоров дело понимает лучше – не впервой, прикидывая, не повредит ли пожар зарытого? Возятся до вечера. Ночью нагруженные два воза с останним добром и снедью уезжают в Кремник. На возах – Любава с сыном, бабы – стряпья и скотница из Острового. Правит старик Гаврило. В Кремнике остановиться решили в хоромине Василия Услюмова, самого Василия еще нет, встречает Агаша с маленьким на руках. На подворье остаются Иван с Прохой. Нерасседланные кони ждут во дворе. Где-то незримая, наползающая бедой, движется татарская рать. И гаснут, сами собою рассыпаются в ничто нажитые годами труда устроенность и зажиток, столь хрупкий, как кажется теперь, хрупкий до ужаса!

Проша вдруг начинает плакать: «Ты ето што?!» – пугается Иван.

– Островое… В Островом… Матерь тамо! И сестры! Татары всех уведут! – вздрагивая, отвечает сквозь рыдания парень.

– Авось… – проговаривает Иван и безнадежно смолкает. Какое там авось! Одна надея, что татары перешли Оку южнее Коломны, и Островое, и Любавина деревня остались покудова в стороне.

Ночью раздается сильный стук в ворота. Иван вскакивает, торопливо наматывая портянки и засовывая ноги в сапоги:

– Кого Бог несет?

– Отворяй! – Голос знакомый, и Иван, помедлив, распахивает створы ворот.

– По князему слову в Кремник! Не стряпая! – тараторит ратник, не слезая с коня.

– Ково созывают-то?! – кричит Иван.

– Всех! – уже отъезжая, отзывается ратный. Иван, ругнувшись, возвращается в терем. Проша уже на ногах, трясущеюся рукою зажигает огарок свечи о лампаду.

– Собирайся! – говорит Иван. – И туши все! Икону забираем с собой. Тута ничего не оставляй. И лампадку тоже! Масло вылей из ней! Да куда-куда? На пол!! – взрывается он. – Тута все огнем пожгут!

– И сена, – обреченно стонет Проша.

– И сена пожгут! – безразлично, как о чужом, отвечает Иван. Он уже собран, деловит. Его ждут ратники. О сыне, посланном в Лутонину деревню, он предпочитает не думать. Затягивает пояс. Икону, завернутую в плат, сует за пазуху. – Кажись, все!

– Вота ишо! – Проха достает медную, посеребренную узорную братину[154] и две чарки.

– Как забыли? – гневает на себя Иван. – Засунь в торока[155]!

Оглядывает еще раз жило: рубель, скалка, забытый рушник на стене… Кажется, материн! Срывает, завертывает в него лампаду, сует в калиту на поясе. Во хлеву вилы, заступы, хорошее водопойное дубовое корыто… А! Зло машет рукой, тушит свечу. Хлопают дверь обреченного дома. В сумерках зимней ночи, едва подсвеченной луною, оба садятся на коней.

Василий сейчас в Орде, и большой вопрос – сумеет ли он выбраться оттуда и, главное, добраться до Москвы? А Лутоня? Он начал содеивать схрон только осенью, успел или нет? Об «Иване Иваныче», о сыне своем, Федоров старался не думать. В Кремнике было полно народу, ржали кони, возчики ругались тихо и зло, миряне, монахи, торговые гости в сопровождении огромных груженных товаром возов тянулись во