Потемкин - Саймон Себаг-Монтефиоре

«Князь Потемкин никогда не соглашается позировать художникам, — объясняла Екатерина Гримму, — а те портреты и силуэты, что существуют, сделаны против его воли».^[627] Около 1784 года и потом, в 1791-м, она уговорила его позировать Джамбаттиста Лампи, единственному художнику, которому он доверял. При этом, хотя невидящий глаз портил его совсем не сильно, он садился только в три четверти. Иностранцы говорили, что его глаза символизируют Россию: «открытый напоминает нам незамерзающий Понт Эвксинский [Черное море], а закрытый — покрытый льдом Северный океан».^[628] Портрет Лампи, где Потемкин изображен в мундире адмирала, на берегу Черного моря, представляет того Потемкина, которого история забыла — бодрого, энергичного, целеустремленного. Более поздние портреты кисти того же художника показывают более округлое, уже постаревшее лицо. Но лучший портрет — изображение князя в возрасте около сорока пяти лет: удлинненное артистичное лицо, полные губы, ямочка на подбородке, густые золотистые волосы. К концу 80-х годов он стал великаном и вширь.

Князь становился центром внимания всюду, где появлялся. «Он создавал, или разрушал, или все баламутил, но при этом все животворил [...] — писал Массон. — Ненавидевшие его вельможи при виде его, казалось, уходили под землю и совершенно перед ним уничтожались». Почти все, кому довелось встречаться с ним, говорили о «необычайном», «удивительном», «колоссальном», «оригинальном» и «гениальном» человеке, а те, кто знал его близко, затруднялись описать его. «Один из самых необычайных людей, так же трудно поддающихся описанию, как и редко встречающихся», — говорил герцог Ришелье.^[629]

Он весь состоял из контрастов — «поразительное соединение величественности и мягкости, лени и деятельности, смелости и робости, амбициозности и беззаботности», — говорил Сегюр. Он был «необъятен, как Россия». В голове и в душе его «культура соседствовала с дикой пустыней, грубость одиннадцатого века с развратностью восемнадцатого, изящный вкус с монастырским невежеством».^[630] Ему «наскучивало то, чем он обладал», а недостижимое «вызывало зависть». Потемкин «хотел всего и ко всему питал отвращение». Его жажда власти, фривольная экстравагантность и безграничное высокомерие смягчались неотразимым юмором, ласковой мягкостью, благородной человечностью и отсутствием злопамятности. Ришелье говорил, что «его натура всегда склоняла его больше к Добру, чем ко Злу».^[631] Его завоевания умножали славу империи — но он знал, как говорил Сегюр, что «восхищение, которое они вызывали», изливалось на Екатерину, а «на него — зависть и ненависть».^[632]

Выходки Потемкина часто раздражали Екатерину — и они же привлекали ее к нему. Ришелье говорил о присущем характеру князя «поразительном соединении [...] гениального и смешного». Иногда, замечал Литтлпейдж, «казалось, что он в состоянии править империей, а иногда — что не справился бы и с самой ничтожной должностью в царстве лилипутов».^[633] Но главной его чертой — той, которую нам никогда не следует упускать из виду, — было умение находить время и энергию, чтобы совершать титаническую работу и добиваться почти невозможного.

Посетители, ждавшие в приемной князя, привыкли слышать его оркестр. Он любил начинать день с музыки; оркестр и один из многочисленных хоров всегда были наготове. Играли и во время обеда, в час пополудни, и в 6 часов, где бы князь ни появился. Музыканты сопровождали его и в Крым, и на войну. Музыка была ему необходима, он сочинял сам и в гармонии находил утешение.

Светлейший управлял музыкальными развлечениями при дворе, поскольку императрица музыку не любила и не понимала. Он выкупил оркестр Разумовских за 40 тысяч рублей, но по-настоящему его страсть к музыке расцвела в 1784 году, когда он пригласил знаменитого итальянского композитора и дирижера Джузеппе Сарти. «Шестьдесят пять мужчин и юношей, каждый из которых играет на своем рожке, размером соответствующем росту музыканта, производят поразительный звук, напоминающий огромный орган», — записала леди Крейвен.^[634] Потемкин назначил Сарти первым музыкальным директором еще не построенного Екатерино-славского университета. Расходные книги показывают, что он покупал рожки за границей и оплачивал кареты для путешествия итальянских музыкантов Конти и Дофина на юг. Там Потемкин пожаловал Сарти и троим его музыкантам 15 тысяч десятин земли.^[635] Это была первая в истории музыкальная колония.

Потемкин и его приближенные постоянно обменивались партитурами новых опер. Музыка открывала один из путей к фавору. Князь Любомирский, польский магнат, поставлявший Потемкину лес из своих имений, посылал ему и ноты: «Если роговая музыка по вкусу вашей светлости, я осмелюсь прислать вам еще одно сочинение». Кобенцль, сам страстный меломан, писал Потемкину: «До нас дошли подробности прелестного нового представления» Сарти и Маркезини, и заверял, что венская опера, конечно, с ним не сравнится. Иосиф счел нужным послать Кобенцлю «два хоровых произведения для оркестра князя Потемкина». Русские послы за границей покупали для него не только картины и предметы искусства, но и разыскивали музыкальные новинки.^[636]

Светлейший гордился достижениями Сарти как своими личными, тем более что отдельные фрагменты в его операх сочинял сам. Он писал любовные песни, подобные той, что посвятил Екатерине, и духовную музыку — например, «Канон ко Спасителю», отпечатанный в его собственной типографии. Нам трудно судить о качестве потемкинских сочинений, но, поскольку его критики никогда не смеялись над ними, вероятно, он был талантлив и в этом — как Фридрих Великий в игре на флейте. Гость светлейшего Франсиско де Миранда наблюдал, как Потемкин «поставил на нотной бумаге наугад несколько закорючек и, указав тональность и темп, предложил Сарти сочинить какую-нибудь музыку».^[637] Вероятно, Сарти аранжировал наброски Потемкина для оркестра.