Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов

6

Павлухе Сандаеву снился страшный сон, будто он спит один в каюте «Гарпуна», а по палубе ходит кто-то, бухает по железу коваными сапогами. Люки плотно задраены от комаров и мошки, двери в рубку закрыты на ключ. Но на палубе «Гарпуна» есть две лодки с моторами, а Павлуха, оставшийся на ночь дежурным, головой отвечает за сохранность имущества… Громыхая, шаги удалялись к корме и там затихли. Думать-гадать не надо — какой-то мордоворот проник к ним на служебный катер. Кулаки у него, наверно, по пуду, а ноги — ступы. Кончик носа Павлухи начинает потеть, он ощущает холод, словно в щеку и ухо дует ему зимний студеный ветер. Сандаев шевелит пальцами рук и ног, понуждает себя подняться, но страх прижимает к стене, к постели. А встать непременно надо, схватить кухонный нож на столе, молоток или кусок арматуры (валяется где-то на подвесной полке железный прут — воры в тот раз оставили) и с осторожностью выбраться из каюты по лестнице. Но беда — все тело ватное. Как заставить себя вскочить и действовать?

Уже не слыхать шагов, подозрительное затишье. И вот доносится лязг: пришелец, похоже, отвинчивает болты, снимает мотор. Ну что за напасть! Недавно случилась на катере кража, и опять чья-то злая рука помышляет. Не дай бог, дойдет до того, что сонных начнут вязать и за борт выбрасывать…

«Немедленно встать!» — командует себе Павлуха, и тело ему наконец подчиняется.

Робко, с дрожью он опускает ноги с постели, холодными ступнями касается холодного пола, нашаривает тапочки, слепо водит рукой по столу (стол рядом с кроватью), ищет нож… Ему попадаются вилки, ложки, кружки с недопитым чаем, а ножа нет… Тогда Павлуха по стене подбирается к полке, берет арматурный прут и по ступенькам, за шагом шаг, озираясь, пробирается в рубку…

Ночь светлая. На носу «Гарпуна» и по бортам никого не видно. Наверное, соображает во сне Павлуха, вор на корме — отцепляет мотор. Озябший и потный, поворачивает засов от левой двери рубки, она подается с легким повизгиванием… Павлуха видит темнеющий луг по ту сторону Панигатки, матовый отблеск дальних озер, слышит, как течение лижет днище катера. Продвигаясь на цыпочках меж поручнями и машинным отделением, он выгибает шею, косится на корму… Но нет никого и там! Это его поражает. Конечно, вор где-то прячется, слышит его и следит. У Павлухи от страха ладони становятся мыльными. Он сжимает кусок железа, а прут выскальзывает. Тут Павлуха совсем немеет и приседает на корточки. Ну где вор-грабитель? Не померещилось ли? Павлуха приподнимается, вскидывает глаза и обмирает от ужаса: над ним занесен топор, в бледном отсвете ночного летнего неба синевой блестит острое лезвие. Держит топор кто-то маленький, скрюченный, с большой головой без волос, с оскаленным ртом и черными провалами глазниц… Не помня себя, Павлуха бросается за борт, погружается в воды Панигатки, выныривает и плывет к противоположному берегу. Он молотит руками, ногами, черная голова блестит, как у нырковой утки гоголя. Павлуха плывет и кричит оглашенно:

«Караул! Убиваю-ут!»

И тут просыпается… Сердце колотится бешено, наволочка от пота мокрая, глаза ест соленая влага. А механик Пронькин, тоже проснувшись, насмешливо спрашивает:

— С кем лягался во сне?

— Однако, с чертом…

— Перегородка дрожала — так поддавал копытами… или ты, или черт!

— Кошмары снились. — Павлуха перевел дух. — Сердце на нет зашлось.

— Говорят, какие-то стрессы есть. Они и мучают, — подвел основу Пронькин. — Погоняйся-ка за супостатами неделю подряд, посиди в засаде — запсихуешь, небось… Вон у нашего капитана нервы тоже стали искрить, как оголенные провода. Один задержанный на днях в него так вцепился, что полрукава оторвал! Я думал — врежет он голубю промеж глаз.

— Не положено нам врезать-то, — вздохнул Павлуха. — В нашего брата могут даже и выстрелить. А нам только и разрешается — класть руку на кобуру.

— Выпей чего-нибудь успокоительного, — посоветовал Пронькин.

— Водички стакан. — И Павлуха потянулся к графину.

Весельчак Гена Пронькин «получил козыри» и продолжал подтрунивать над Павлухой. Он говорил, что волосы у рулевого-моториста поднялись дыбом, что прическа такого рода называется «лохматон». Павлуха сносил терпеливо и, когда механик выдохся, спросил:

— А где мы, Гена, стоим?

— У Тибинака. Ты что — забыл? Старший Ондатр давно проснулся и вон гуляет по берегу.

— Александр Константинович родом отсюда, — сказал рулевой-моторист. — Тоже была деревня, да кончилась. — Павлуха заглянул в иллюминатор и удивился: — солнца не видно, а времени — шестой час. Не пойму — туман, что ли?

— Гнус за стеклом толкается — к ненастью, — ответил Пронькин.

— Надоела жара… Пойду-ка я чай кипятить…

Сандаев бросил за борт красное пожарное ведро, зачерпнул. С палубы катера ему хорошо было видно, как шел далеко по-над берегом Бобров, как остановился возле дома с полуразваленной крышей, шагнул в сени, побыл там немного и вышел. Наверное, подумал Павлуха, это тот самый дом, где Старший Ондатр родился, где рос. И еще припомнил рулевой, что Александр Константинович редко когда проплывал мимо Тибинака, не останавливаясь: хоть на полчасика, да пристанет. А если время позволяло выйти на берег и побродить там подольше, то выходил и гулял по пустынным улицам, по мягкой траве, устилавшей луг, где когда-то босиком бегал, в лапту и чижа играл. Время изглодало постройки напрочь, но виднелись дома, что еще крепко стоят и напоминают о прошлом…

После рейда спешить было некуда, и Бобров ухватил этот ранний час. Шагая по заброшенной, но не позабытой деревне, он думал о быстротечности жизни. Где они — детство, игры, забавы, печали? Утекли, как вода, унеслись пылью по ветру в даль невидимую. Но не бесследно же, нет! Пережитое не забывается. Пережитое — оно лишь таится в душе до поры…

Об отце Бобров знал больше всего со слов матери, которой уж тоже нету в живых. Был родитель его высокий, веселый — сухость и черствость не приставали к нему. На фронт уходил осенью сорок первого — прощался с родимой сторонушкой, как и должно было быть по нраву его, с удалью, с песнями. Людей увозили отсюда пароходами. На пристанях плач стоял, крики, давка кипела и толкотня — невиданное дотоле здесь столпотворение. Жены убивались по мужьям, матери — по чубатым сыновьям своим, сестры — по братьям, невесты — по суженым. Александру тогда шел пятый годок. Двое младше него оставались, из них самая меньшая — Зоя…

Похоронную