Угрюм-река - Вячеслав Яковлевич Шишков

он раскурил и трубку. Но старик крикнул: «Геть!» — выхватил из его рта трубку, бросил на пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде замигал, засюсюкал что-то, потом быстро побежал в алтарь.

Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой сели на пол, спиной к образу, и рассматривали, причмокивая, весь в золотых звездах синий потолок.

Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:

— На, штучка три цепочка, махай. Знаешь?

— Мало-мало знаю, — сказал старик Сенкича и стал кадить, кланяться образу, что-то выкрикивать невнятное и петь во весь голос, как в тайге: — Ого-го-го-гой!! Микола-матушка-а-а!..

Все встали на колени и заплакали.

А потемневший Никола хоть по-строгому, но улыбался тунгусам. Васька же, оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:

— Один голов, крылья… То ли птица, то ли кто?..

Старик Сенкича затряс головой — седая сплетенная коса его задрыгала, как хвост, — зажмурил узкие гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый рот, закричал неистово:

— Э-ге-ге-ге-гей!! Бог-матушка, цариц небесный батюшка!..

— Стойте, нечестивые, стойте!

Тунгусы оглянулись на голос вошедшего в храм священника, кадило из рук Сенкичи упало. Мужчины со страху надели шапки.

— Как вы проникли в Божий дом! Через алтарь! Нечестивые, вы осквернили церковь, опоганили…

— Какой опоганили, что ты? Врал твоя! — сказал Сенкича. — Это дым… вон от этинькой махалки… Что ты, батька, отец Лександра, священник-поп.

Батюшка горько улыбнулся, всех благословил и, крестясь, стал благоговейно закрывать царские врата.

— Вот жертва Миколе, вот жертва тебе. — И Сенкича встряхнул ногой лежавшие на амвоне шкурки.

— Неразумный! — с ласковой укоризной сказал священник. — Ежели это жертва мне, отнеси ее в мой дом.

— Нет, — отрицательно потряс Сенкича головой. — Нет, батюшка-отец-священник-поп. Мы притащили жертва Богу, мы сказали ему: «Это отдавай, Бог, батюшке-попу». Вот, батька, бери от Бога сам, а мы тебе не тащим. Пускай Бог подаст тебе… Мы — не надо.

Эта простая мудрость тронула священника. Он улыбнулся и сказал:

— Ах, какие вы чистые сердцем дети! Но, милый мой… Ведь вот русский, когда мне надо кушать, приносит пищу ко мне в дом. Например, вышло у моей коровушки сено, — хозяйка Громова прислала целый воз. А по-вашему, что же? По-вашему, и воз сена нужно сюда тащить, в церковь, Богу. А уж Бог мне даст, и я должен буду отсюда везти на себе домой. Так, что ли?

— Так, так, — закивали тунгусы. — Правильно твоя-моя толкует… Шибко ладно.

— Да ведь воз-то не пролезет в дверь! — воскликнул священник, крепясь от смеха.

— Пошто не пролезет, — сказал Сенкича, вынимая трубку и кисет. — Делай самый большущий дверь, пропрут. Хошь кого пропрут… Верно!

Отец Александр громко засмеялся, всплеснул по-молодому, как крыльями, руками и обнял старика.

— Добрый ты, умный ты, хороший ты… Ах! Что ж вы в шапках, снимите скорей шапки, грех — в шапках!

Все обнажили головы — грех так грех, — Сенкича тоже снял шапку, вставил трубку в зубы и чиркнул спичку.

— Что ты! — притопнул ногой священник.

— Ково? — недоумевал тунгус.

— Эвот ково, — подвернулся Васька; он вырвал из зубов Сенкичи трубку и швырнул.

— Тьфу ты! — плюнул растерявшийся Сенкича. — Забыл совсем маленько.

Священник поговорил с ними, опять благословил, вывел из церкви и пошел к Громовым. Он всю дорогу улыбался и с улыбкой сел за званый стол.

— Представьте, какое странное событие, — начал он. — Представьте, открываю церковь — и что ж я вижу? С десяток тунгусов, этих удивительных, чистых сердцем детей природы.

Его рассказ был выслушан внимательно и весело. Задорней всех смеялся Иннокентий Филатыч, хотя этому очень мешали ему только что вставленные дантистом челюсти с зубами. Видимо, недавно приехавший дантист был не из важных: зубы получились лошадиного размера, они выпирали вперед, и новый их владетель никак не мог сомкнуть губ. Лицо его стало удлиненным, карикатурным, неузнаваемым. И выговор был косноязычен, неприятно смешон.

— То есть прямо беда! Либо зубы подпилить надо на вершок, либо губы надставить, — посмеивался Иннокентий Филатыч над собою. А когда он надкусил пирог с морковью, верхняя челюсть застряла в пироге и упала на пол.

Катерина Львовна, Кэтти, молодая, кончившая институт учительница, схватилась за Нину Яковлевну и откровенно захохотала.

Отец Александр нарочито сугубо углубился в поглощение ухи. Иннокентий же Филатыч нагнулся, закряхтел и, купая бороду в ухе, ошаривал под ногами.

— Вот она, окаянная, вот, — шамкал он. — Правильно сказано: «Зубы грешников сокрушу…» Ох, грехи, грехи!.. — Он отвернулся, как тигр, разинул пасть и благополучно вставил челюсть.

— Так вот я и говорю, — продолжал священник. — Какая высокая мудрость, какая глубина понятия у этих дикарей, стоящих на грани человека и животного!..

Отец Александр любил строить свою речь точно, округленно, как по книге. Природный пафос нередко звучал в его словах даже в обычном разговоре. Это давало ему повод считать себя «милостью Божией» оратором, и он гордился своим даром говорить. Он имел привычку засовывать руки в рукава рясы, откидывать прямой свой корпус и щурить на слушателей серые, умные, в рыжеватых ресницах глаза. Со всеми он говорил хотя и искренне, но с чувством явного своего превосходства. В разговоре же с инженером Протасовым — с этим вольтерьянцем, социалистом и безбожником — он всегда робел.

— Вы только представьте: они, эти тунгусы, не желают давать мне свою помощь в руки, чтоб этим не оскорбить меня. Они дают не человеку, а Богу, человек же должен их жертву взять у Бога, чтобы чувствовать благодарность одновременно и к Господу и к человеку. Тонко? — И он обвел всех прищуренными глазами. — Не то у нас, у русских. Вот пойдет священник по приходу с святым крестом, и суют ему бабы пятаки. Ведь больно, ведь стыдно, ведь руку жгут огнем эти деньги! А священник — человек: есть, пить хочет.

— Ну, уж кому-кому, а вам-то, батюшка, жаловаться грех… — простучал зубами Иннокентий Филатыч.

— Я и не жалуюсь, я и не жалуюсь, — смиренно ответил священник и принял на тарелку вторую долю пирога.

— А я знаю, о ком вы скучаете, барышня, — подмигнул Иннокентий Филатыч учительнице.

— О ком же?

— Об Андрее Андреиче, наверно-с, о господине Протасове-с.

Катерина Львовна вспыхнула, пожала плечами и скользом взглянула на хозяйку.

— Нисколько… С чего вы взяли?

— Женишок-с…

Хозяйка тоже чуть покосилась на девушку.

— Не зевайте, барышня! Лучшего супруга не найти! — воскликнул Иннокентий Филатыч с таким ражем и так встряхнул бородатой головой, что верхняя его челюсть снова попыталась выскочить, но он ловко подхватил ее рукой. — Харрош женишок, хорош женишок! — не унимался веселый старец.

— Нельзя ли другую тему, — дрогнула голосом хозяйка и резко постучала в тарелку ножом: — Настя, утку!

Отец Александр пристально взглянул в лицо хозяйки. Лицо ее