Всему своё время - Валерий Дмитриевич Поволяев

прихват инструмента и с ним возможная катастрофа, после которой его просто лишат всего и вся, – четыре. Есть еще бесперспективная проходка, десятки тысяч угробленных на бесполезный поиск рублей, крикливый редкозубый Синюхин, исчезнувшая невесть куда «атеэлка»…

Надо бегом бежать на буровую, стелиться по воздуху, а у него сил нет, плетется еле-еле, одолевая тропу по сантиметрам, ощущая каждый ее пупырышек, отзываясь на каждый бугорок, каждую выбоину оглушающим стуком сердца, одышкой.

Буровая площадка представляла собой жалкое зрелище: все остановилось на ней, будто конец света наступил. Корнеев почувствовал, что у него губы невольно дрогнули. Что-то могильное было в недвижности ротора, в слабосилии автоматического ключа, в бесполезной натянутости тросов. На высокой надрывной ноте ревел дизель, срывался на визг, чадил, плюя в небо черным вонючим отгаром, но никак не мог провернуть зажатые земной тесниной трубы – те сидели мертво.

Ни соляной раствор, который, не мешкая, подали в скважину, ни дополнительная нагрузка на дизель, ни искусные, по-настоящему артистичные манипуляции бурильщика, ни… – ничто пока не помогало.

– Ну? – выдохнул Корнеев, голоса его за ревом дизеля не было слышно, но бурильщик по движению губ все же разобрал, что интересует Корнеева, согнулся виновато над рукоятью тормоза.

– Поймаете, – он в речи пропускал, глотал букву «и», худенький, как хвощ, с черными, тонкой проволочкой, протянувшейся над верхней губой, усиками и выпуклыми, жалобно-выразительными глазами – парень молодой, из южан, лишь недавно техникум окончил, попал к Корнееву по распределению, перетрухнул, похоже, здорово: глаза из сочных, карих в сизые обратились, будто туманом их покрыло. – Поймаете, бурю – все нормально, мотор работает нормально, раствор – нормально, по бумаге разведен, поймаете, как записано в бумаге, так и разведен, все было тип-топ, и вдруг – на! – жалобно стрельнул глазами на автоматический ключ, который силился, пыжился, давил своими крабьими челюстями головку трубы, трещал суставами, а ничего сделать не мог. Бурильщик просяще наморщил лоб, из-под шапки черные кудряшки вылезли, подергал рукоять тормоза, промычал про себя что-то заклинающе, но мольба не помогла: лишь взревел, напрягся, грозя пыхнуть взрывом, дизель, ключ дернулся и увяз, остановленный, как показалось со стороны, собственным движением. Опасно звякнули тросы. – Остановилось, поймаете, и все тут! Ни туда, ни сюда.

– Готовь вторую соляную ванну! – скомандовал Корнеев, сам встал за тормоз, почувствовал через тяжелое литое тулово рукояти, как напрягается дизель, как дрожит вышка, а с вышкою – и окрестная земля. – Живее новый раствор!

– Хорошо, поймаете, хорошо! – Бурильщик, жалобно выкатив глаза, обдал печалью Корнеева и, приподняв грузный брезентовый полог, исчез в дизельной. Из дизельного отсека деревянная лесенка вела в яму, где готовился раствор.

Рядом с Корнеевым маячил еще кто-то, неподвижный, без дела, он оглянулся – Коновалов.

Корнеев скомандовал ему:

– Быстрее помоги! – еще что-то кричал, но уже не слышал собственного крика, и Коновалов не слышал: все глохло, вязло в грохоте.

Приседая и выворачивая ступни в сторону, Коновалов снежным комом прокатился под полог дизельной, исчез там. Корнеев прибавил оборотов дизелю, тот взревел оглашенно – дизелист даже скрестил предупреждающе руки над головой: движок, начальник, спалишь!

В ответ на это Корнеев упрямо мотнул головой: что дизель, когда речь о жизни всей буровой идет, – мелочь этот дизель! Ротор задрожал, но не провернулся. Корнеев сбавил обороты – дизель взревел, затих. Снова прибавил обороты. Дизель опять завыл, затрясся возмущенно. Не тут-то было.

Хоть и не было жарко, скорее наоборот: солнце, сиротливо стынущее над горизонтом, минут через двадцать запнется о невидимый порог, соскользнет вниз, за горизонт, и сделается совсем морозно, а Корнеев взмок, распарился. Он волчком крутился на месте, манипулируя тормозом, – со стороны казалось, что Корнеев растерян, а он был спокоен, только пот все сильнее проступал и проступал на лице, но манипуляции его ни к чему пока не приводили.

Ревел по-звериному дизель, будто подбитый пулей медведь, цапающий опаленное зарядом место лапами, стихал, звенел жалобно, прочищал засорившуюся глотку, затем снова повышал голос, и со стылых неподвижных сосен от этого отчаянного рева сыпалась мертвая морозная дресва.

Главное сейчас – ни на секунду не останавливать дизель, расшатывать и расшатывать скважину, дергать и дергать столб бурильных труб, попытаться ослабить сжим земли.

Комок, нехороший, липкий, шпарящий, как кипяток, собрался во рту, нёбо слизью покрылось, слабые десны прокалывало болью. Время исчезло в изматывающей работе.

Ревел и стихал дизель, пытаясь освободить трубы.

Ревел и стихал.

Ревел и стихал.

Корнеев встряхивал головой, косился на тяжелый, негнущийся полог дизельной «залы» – где там Коновалов и его помощник? Чего они медлят? Раствор, крепкий, соляной раствор, чтобы остудить, прополоскать, размягчить известняк, нужен. Срочно! Где раствор?

Не хватало воздуха, ослабели, тряслись колени, подгибались ноги, жгло рот и грудь.

«Где раствор?» – пробовал выкрикнуть Корнеев, но лишь беззвучно распахивал рот, двигал неловко толстым неуклюжим языком – язык вспух вместе с деснами, на нем появились ломины – «цыпки», из которых сочилась сукровица, в горле застревали, спрессовываясь, слипаясь в один неудобный ком, слова.

Наконец из-под полога вынырнул гордый южанин и, печально посверкивая глазами, по-птичьи легко приблизился к Корнееву.

– Поймаете…

– Оставь при себе свое «поймаете», – перекричал наконец рев дизеля Корнеев, – мне раствор нужен.

– Раствор, поймаете, готов.

– Заканчиваем! Быстро!

Ревел и стихал дизель, ревел и стихал. Тянулись мучительные, изматывающие минуты. Тяжелый и сильный, как трактор, а сейчас беспомощный ротор дернулся, сдвинувшись на какую-то жалкую нитку, на миллиметр, не больше, снова замер, обратившись в обычную железную болванку, снова дернулся и снова замер.

Какие тяжелые, какие нелепые, а порою даже страшные мысли – и такое бывает – должны рождаться в подобные минуты у человека в голове. Ведь одна, две, три, пять звонких пустых минут, в которых только грохот и больше ничего нет, все остальное – напрасные усилия, – и может подрубиться под корень дело жизни.

«Конец!.. Все… Конец…» – не веря себе, происходящему, морщился Корнеев, бесполезно топтался на площадке около раздражающе длинной, тяжелой рукояти тормоза, подпрыгивал нелепо, то ли пытаясь согреться, то ли проверяя, сон это или не сон. В такт его движениям клокотал над тайгой, над всей здешней промороженной гнилью и урманами оглушающий рев, на время он стихал, чтобы подзарядиться где-то – под землей, что ли? – и вымахнуть наружу вновь, вознестись вверх, встряхнуть воздух, разбудить косолапых в их душных берлогах и опять с кипящей от холода высоты упасть вниз, насквозь пробить непрочную землю.

Не помогла и вторая соляная ванна. Другой бы, возможно, и отступил, спрятался во-он за тот сосновый комель, чтобы не видеть жалкой загибающейся буровой, раздрая вокруг, не слышать самого страшного, что может