Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

ходила по святым и чтимым местам, считала добро и утварь – становилась богомольной и домостроительной. За год и Рим, и папа, и пресловутая уния, все отошло, забылось, отодвинулось куда-то в давнее, почти небылое. Русскому языку она училась у мамок. Страшившаяся поначалу, что она бесплодна, Софья наконец понесла и теперь втайне молила, чтобы Бог послал ей сына, а не дочь. Туманные надежды, пока еще неопределенные, бродили в ее голове. Но одно она испытывала явно и ясно – острую ненависть к покойной тверской княжне. Софья не раз убеждалась с горем, что Иван ее не забыл, хотя и молчит о том. Муж и заботлив и ласков, но какими глазами смотрел он на сына Ивана, наследника престола московского! Ненавидя и вожделея, Софья удваивала ласки.

Плохо понимая в политике и делах государственных, она меж тем с молоком всосала тысячелетние византийские навыки тайной придворной борьбы и уже чуяла, вернее, начинала чуять, вглядываясь в лица ближних бояр, кто может стать за нее и кто против, на кого можно опереться, ежели придет нужный час.

Пышность, которой окружал себя Иван, льстила ей. Великое прошлое, блеск византийских императоров, о котором там, в Италии, Софья уже и не помышляла, начинал все больше распалять ее воображение. Боясь и ненавидя татар, Софья не раз уже просила Ивана вывести ордынское подворье за пределы Кремля. Иван пока отмалчивался, ожидая удобного повода. Он любил и роскошь, и блеск, и славу византийскую, но отлично знал, что все это мишура, коея сама по себе немногого стоит, без денег, без земель, без ратей, без власти, законами утвержденной. В апреле Софья родила дочь, Елену.

В мае церковь Успения была почти закончена, уже свели своды, кроме большого верха – центральной главы, и москвичи толпами приходили любоваться на храм.

Двадцатого мая, в час ночи, церковь обрушилась. По счастью, на ней не было людей, наверху бегал один только отрок, княжич, сын Федора Пестрого, но и тот успел отбежать и уцелел. Обрушилась вся передняя стена, полати, своды. Камни рухнули на деревянную внутреннюю церковь, проломив у нее верх. Был разбит гроб митрополита Ионы и проломлен митрополита Филиппа, а гробницу чудотворца Петра, не повредив, к счастью, мощей, засыпало целиком.

В том, что всего за час до обвала церковь покинули каменосечцы и никто не пострадал, усмотрели чудо, но, однако, дело от того не улучшалось, и Иван послал за новыми мастерами во Псков и в заморскую землю, в Италию, веля сыскать мастера самого лучшего, какой только найдется.

Летом Иван пересылался с Ордой. От Ахмата приходили послы. Купцы татарские пригнали на Москву сорок тысяч коней продажных и иного товару привезли много.

В ту же пору Данило Холмский решил отъехать от Ивана. Холмский был вовремя схвачен, но казнить или инако жестоко наказывать лучшего своего воеводу Иван Третий не решился. Он был достаточно умен, чтобы в этом случае сдержать себя, понимая в душе к тому же, что Холмский действительно обижен. Взяв с князя грамоту, в коей Данило Холмский обещался клятвенно не отъезжать от государя Московского, Иван не в долгом времени пожаловал его званием боярина, а годы спустя выдал за сына Холмского одну из своих дочерей.

Между тем из Новгорода Великого шли все более тревожные вести. Борецкие с присными опять подняли голову. Княжескому наместнику все труднее удавалось проводить назначенную Иваном жесткую политику в судебном праве. Многие из двинских земель, отошедших было в казну великокняжескую, новгородские бояре вернули себе. Но Иван медлил, все еще выжидая. Рассылал послов, укреплял границы. Зимою он выкупил остатнюю вотчину князей Ростовских и подарил ее матери.

В марте, двадцать шестого, на Велик день, воротился посол из Рима, Семен Толбузин, и привел с собою мастера, искусного ставить церкви и палаты, Аристотеля именем, который к тому же был нарочит лить пушки, колокола и иное что.

Аристотель, не мешкая, приступил к работам. Он тоже побывал во Владимире и ознакомился с древним Успенским собором. Москвичи дивились подъемным воротам и тарану, с помощью которого Аристотель в неделю разломал остатки обрушенных стен. Потом он начал углублять рвы под основание храма до двух сажен и более. Раствор он приказал замешивать густо, мотыгами, так что назавтра его было уже не отколупнуть, и все время вокруг строительства толпились любопытные. Иван Третий милостиво принял мастера и стал милостив еще более, увидя, с каким старанием и как успешно тот повел дело.

Между тем он готовил поход в Новгород, на зиму, как только укрепятся пути. Он пойдет в Новгород миром, как государь, как новгородский, принятый, князь, как ходил его отец после победы под Русой – тоже через четыре года. Так и он через четыре года после Шелонского разгрома появится в Новгороде судьею и господином, тем паче что судить было кого и было за что.

Двадцать второго октября Иван Васильевич Третий пошел в мирный поход к Новгороду, оставя на Москве наместником сына своего, семнадцатилетнего княжича Ивана.

XXII

Марфа Борецкая пробыла на севере, на Двине и в Поморье, почти два года. Приехала на Двину к головешкам. Боярщины разгромлены, люди разбежались или числили себя за великим князем. Все надо было начинать сызнова, сначала. И она начала сначала. И уже не так, как в молодости, не до красоты было, не до песен, не до пиров. Чуть что – звенели мечи. Сама усмиряла бунтующие деревни, казнила и вешала сама (в Золотице пришлось пойти и на такое). Скрестив руки, стояла при казни, смотрела, как дергаются повешенные тела, не отворачиваясь. В глазах был казненный Дмитрий.

Московский князь был далеко, занят делами ордынскими, женитьбой, строительством. Вятчане да устюжане тогда, после победы, поусердствовали. Грабили правого и виноватого, заставили призадуматься и двинян-перебежчиков. В своих боярщинах Марфа навела строгий порядок и, не считаясь, помогала всем, лишь бы работали. Рубила избы погорельцам, раздавала коней и коров из захваченных стад, оделяла солью под будущие – когда поправятся – уловы семги, сельди, палтуса и трески. Показывала бабам, особенно из пришлых, как запаривать молодые еловые побеги скоту на корм, учила, как коров и овец подкармливать яголью, что собирают для оленей. Сумела, заставила, добилась: в первую же весну распахали всю землю, что было, хоть и не хватало рук, коней, сох, сбруи, семян. Холопы-дружинники валились с ног от устали. Тут же паши, тут же, выпрягши и оседлав коня, скачи в набег, а с набега опять на пашню, не передохнув – пахать, боронить, сеять. Но знали – за Марфой Ивановной не пропадет. Ела с холопами, с дружиной, сама во главе стола. Не сдерживая соленых шуток, подчас и усмехаясь смелому слову. Не видали, когда спала. Силы брались – на удивление мужикам. И памятлива – вины не простит и выслуги не забудет. Награждала так, что никто не был в обиде. И густели подымавшиеся деревни Борецкой, тучнели стада, начинали румяниться изголодавшиеся за зиму, осунувшиеся лица.

Не одна Борецкая, почитай, все «двиняне» – владельцы волосток на Двине – усердствовали в своих северных вотчинах. Это тем, у кого вотчины под боком, – славлянам иным, или Захарье Овину, можно сидеть в Новом Городе. У него-то все волости не далее Бежецкой или Водской сотен. А тут – потеряй Двину, Мезень да Вагу, откуда потекут меха, соль, рыба, хлеб, серебро? А серебра нынче надо немало! Выплаты тяжкие, да черный бор берут по волостям. И не возразишь, и не спихнешь, как бывало, княжьих черноборцев со своих земель. А Иван хочет и корову забить, и молоко доить: отобрав Двину, прежние дани-выходы брать с Господина Великого Новгорода! Да ведь не из золотой горы черпаем, на торговле заморской да на землях северных, неоглядных, откуда и меха, и иное добро, стоит Новгород! Отбери одно да прикрой другое – и захиреет гордый город, уже не щитом порубежных земель, не серебряной рекой из заморил, а бедной окраиной, что и оборонить нечем и незачем, да болотами непроходными, неродимыми обернется северная лесная земля. Но до того еще много дел, и еще долго времени, лет поболе ста. Правнуки да праправнуки, позабывшие славу прадедов своих, узрят тот сором. А пока и помыслить о нем нелепо. Еще могуч, еще богат