Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

"Погоди минутку, погоди! Я ещё не умер. Перестань реветь, как идиотка!" – вскричал он и в следующий миг ушёл, дабы принять участие в забеге. Словно из ниоткуда рядом появилась Танька, и мы стояли, держась за руки, и "ревели".

"Если с Ванькой что-то случится, я умру", – прошептала она, и её лицо было белым как полотно, а ногти впивались в мою плоть.

Весь тот день бродили слухи и царило волнение, однако после первого шока от неожиданной новости люди стали понемногу успокаиваться, месье Пуанкаре́ вновь стал центром внимания, и празднование в его честь продолжилось.

Двадцать второго июля в Красном Селе прошёл Высочайший смотр войск, и, сидя рядом с Танькой, я смотрела на потрясающее зрелище, последнее в своём роде. Оглядываясь назад, я понимаю, что всё тогда было "последним в своём роде", и, пусть и не осознавая, мы стали свидетелями пышного финала царской России, когда после каждого акта опускали занавес за занавесом. По некоей неясной причине, возможно, движимая смутным предчувствием, я записала в дневник свои впечатления о том вечере в Красном, когда, стоило солнцу начать садиться, заливая всё вокруг своим мягким золотым свечением, над полем разнеслось громоподобное "Ура!", полковые знамёна поднялись в салюте и тысячи сабель сверкнули в солнечных лучах.

Император верхом на лошади проехал мимо трибуны так близко, что я могла различить каждую чёрточку его загорелого лица. За ним в императорском фаэтоне, запряжённом четвёркой белых лошадей, а ля Домо́н70, проследовали императрица и президент Пуанкаре́. Когда кортеж двигался мимо нас, мы сделали глубокий реверанс и поклонились, после чего моя гигантская, размером с тележное колесо, белая соломенная шляпа с тяжёлым венком из роз упала с моей головы, увлекая за собой всё волосяное сооружение в стиле помпадур71.

К счастью, Таньке удалось схватить мою шляпу и нахлобучить её обратно, и я забыла о своём замешательстве, так как почти сразу же прогремела пушка, возвещая официальный заход солнца. Немедленно, как один человек, солдаты пали на колени, и над полем разнеслась молитва "Отче наш", исходившая из тысяч и тысяч глоток. Когда величественные волны звука завершились потрясающим крещендо, я заметила, что не только мы, русские, но и иностранцы были поражены грандиозностью этой сцены.

На большом приёме в Петергофе было странно слышать "Марсельезу", сыгранную в честь Пуанкаре́ в присутствии императора и великих князей, вежливо стоявших по стойке смирно. Тем более что повсюду опять начались забастовки, и рабочие также пели "Марсельезу", но не в знак вежливости по отношению к Пуанкаре́, а потому, что они были разгневаны, и дерзки, и снова настроены революционно.

Двадцать третьего июля президент Франции отбыл на броненосце "Ля Франс", и в тот же вечер австрийский посланник в Белграде предъявил ультиматум, ставший началом конца. С тех пор всё было похоже на прорыв огромной плотины, и исторические события (хотя тогда мы не осознавали их важности) обрушивались на нас с невероятной быстротой, так что не успели мы опомниться, как уже были в состоянии войны.

Папуся и Мамуся в спешке прибыли из Стронского второго августа, как раз к исполнению "Тебе Бога хвалим" в Зимнем дворце. Я отправилась туда с ними и Танькой, и в Николаевском зале, где когда-то участвовала в церемониях в качестве фрейлины, мы в присутствии императора и императриц прослушали торжественное песнопение.

Мамуся всё это время тихо плакала, Танька смотрела в одну точку, не двигая ни единым мускулом на своём напряжённом белом лице, Папуся подкручивал усы, а я всё глотала и глотала солёные слёзы, которые, казалось, стекали у меня в носу и горле. Вокруг нас виделись убитые горем лица и покрасневшие глаза …

После "Тебе Бога хвалим" был зачитан Военный манифест. Для этого император и императрицы вышли на балкон, дабы показаться большой толпе людей снаружи. Стоило им появиться, как та упала на колени и разразилась гимном "Боже, Царя храни".

Вновь и вновь самодержцу приходилось показываться народу, буквально заполонившему огромную площадь перед Зимним дворцом – ту самую, где меня чуть не затоптали насмерть в "Кровавое воскресенье" 1905-го года, – и вновь и вновь тот пел национальный гимн и в исступлении кричал: "Ура!"

Но ровно три года спустя та же самая толпа пела "Марсельезу" и революционные песни, в то время как свергнутый и арестованный экс-император направлялся в Сибирь на верную смерть.

Ванькин полк должен был выступить четвёртого, и всю ночь перед этим мы просидели вместе, в последний раз. На рассвете я заснула на старой турецкой тахте в Ванькином кабинете, и меня разбудила Няня, которая сильно трясла меня за плечи.

"Скорее, дитя, скорее, – кричала она, – скорее, если хочешь проводить нашего Ваньку".

Я дико вскочила и бросилась одеваться. Остальные, забыв обо мне, уже ушли. Только Няня вспомнила. Схватив за руку, я потащила её вниз по лестнице на улицу, где мы поймали проезжавшую пролётку. Извозчик, полный сочувствия к нашему затруднительному положению, хлестнул лошадь, и мы помчались по булыжной мостовой.

Добравшись до казарм, где обитал полк, мы обнаружили, что тот уже стоял, готовый по команде к отправке. И, видя его нарядным и сиявшим, я подумала о Красном Селе и о том, как много-много раз наблюдала тот же самый полк двигавшимся по моей улице и мимо моего дома на утренние занятия.

Там были тот же оркестр с парнями, игравшими на рассвете "Генеральный марш"; тот же командир верхом на том же коне; муж Таньки, возглавлявший третий эскадрон; и все те же знакомые лица офицеров и рядовых.

В четвёртом эскадроне мы нашли Ваньку, и, оторвавшись от неуклюже тащившейся сзади Няни, я к нему метнулась. Танька стояла возле его коня и, уткнувшись в гриву, горько плакала. Вдруг она подняла заплаканные глаза.

"Если с тобой, Ванька, что-то случится, я не переживу! – яростно закричала она. – Помни, если уйдёшь ты, я уйду вместе с тобой, немедленно. Ничто никогда нас не разлучало, и уж точно не разлучит смерть, ни на пять минут".

Ванька не ответил, но мягко положил руку ей на макушку.

"Я знаю, Танюша, знаю", – чуть позже прошептал он и, наклонившись, поцеловал её мокрое горячее лицо.

Выпрямившись и заметив меня, он ухмыльнулся.

"Смотри, Танька, смотри, кто пришёл. Неужели нищая-скотинка-чёртова-старая-дура-будь-она-проклята! Ну, наконец-то явилась проститься со своим единственным братом! Ещё минутка – и было бы слишком поздно".

"А хорошо вот так сбегать, меня не разбудив?" –