Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны - Александр Во

Причудливая особенность австрийских умонастроений в последние десятилетия существования империи Габсбургов заключалась в том, что общество не доверяло способностям молодежи. Писатель Стефан Цвейг, венский современник братьев и сестер Витгенштейнов, жаловался на «лицемерие» общества: нежелание признать молодого человека зрелым до тех пор, пока он не «достигал „социального положения“ — то есть где-то к двадцати пяти или двадцати шести годам»^[55]. Отец мог отказаться выдать дочь за человека младше двадцати пяти лет, а работодатели считали молодых людей неподходящими для серьезного дела. «Все, что теперь представляется нам в людях достойным зависти, — писал Цвейг, — свежесть, уверенность в себе, немногословность, пытливость, юношеский оптимизм, считалось в то ценившее „солидность“ время подозрительным»^[56].

Видимые последствия этого отношения были весьма странными. В то время как в большинстве культур пожилые стараются выглядеть моложе, в Вене молодые люди предпринимали неимоверные усилия, чтобы выглядеть старше. Густая борода, длинный черный сюртук, солидная походка, легкая полнота и трость — такой маскировкой венские юноши добывали уважение старших. В магазинах для них продавались очки в золотой оправе (исключительно для видимости, не для зрения) и бутылочки с шарлатанской мазью, обещавшей «быстрый рост волос на лице». Даже мальчишки отказывались носить ранцы, чтобы их не принимали за гимназистов.

По этой причине просвещенная публика в Вене предпочитала не покупать билеты на выступления музыкантов, если тем не исполнилось сорока лет — и не важно, что двое величайших композиторов города, Моцарт и Шуберт, даже не дожили до этого возраста. Считалось, что великую музыку могут исполнять только зрелые артисты — отчасти поэтому Пауль дебютировал так поздно, в двадцать шесть лет. Но более суровым препятствием, нежели общественные предрассудки, была его собственная семья. Дебют Пауля ни за что бы не состоялся в декабре 1913 года, если бы отец был все еще жив.

В долгом споре, который бушевал в семействе Витгенштейн, — нужно ли Паулю становиться концертирующим пианистом или нет, справится он или нет, должен этим заниматься или нет, — один человек, возможно, как никто другой, помог переломить ситуацию в пользу Пауля. Его звали Теодор Лешетицкий, это был восьмидесятилетний поляк-эротоман, которого считали лучшим учителем фортепиано того времени. В число его учеников входили Артур Шнабель, Игнаций Падеревский (позже — премьер-министр Польши) и блестящий, хоть и нестабильный, Игнац Фридман. В молодости Лешетицкий брал уроки у Карла Черни, ученика Людвига ван Бетховена. Его метод обучения, если таковой вообще имелся, состоял в том, чтобы уделять особое внимание красивому воспроизведению звука — добродетели, которую он поощрял в учениках, мучая их причудами своего непредсказуемого характера. Во время уроков он мог быть деспотичным, вспыльчивым, саркастичным и капризным или вдруг, без предупреждения, становился экспансивным, ласковым или ошеломительно мягким и добрым.