Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Улыбались молодые туманно, расплывчато, как люди не от мира сего. Или вдруг начинали резвиться будто дети.

И последующая строгость их, серьёзность в разговорах казалась нестойкой, зыбкой – того и гляди на шутку перекинутся.

21

Нынче с утра набежали на хутор подружки Клавы с тючками суровой ткани для пековаренного завода.

Каждая норовила помочь Клаве, сунуть в землю парника по корешку огуречной рассады.

Смеялись, несказанно радовались, как своей собственной, беременности Клавы, важничающей в распущенном сарафане и в бескозырке Павла – для смеха.

Потом на пригорок у этого парника, поднятого на столбы от утренних заморозков, уселся шедший со службы в ровдинском храме Макарушка Брагин в чёрном суконном пиджаке и широкополой шляпе-мормонитке.

Терпеливо ждал, пока Павел ставил прясло, и в мешковатой парусиновой рубахе, в парадном белом чехле от бескозырки, можно сказать, берете, подходил и садился рядом – большой и жаркий.

Разговорились о вере. На ласковый укор Макарушки в отдалённости Павла от Бога, отставной матрос сморщился как от изжоги, не распуская лица, долго сбивчиво толковал о пашне, о воде в океане, о перелётных птицах и лошадях…

– Даже на корабле, бывало, после аварии сидишь в трюме на вахте, вода через переборку сочится, корпус скрипит, качка с борта на борт, и даже там думается, что в каждой заклёпке – Он. И в электричестве, гальванике – тоже…

– В храме-то Его больше всего!

– Везде Он…

Потом верхом в седле приехал землемер. Не слезая с коня, попил воды из нового колодца. Передал Павлу бумагу с межевым раскладом на владение землёй…

Вечером нагрянул Осип Шумилов с тёмными «товарищами» – с грохотом и свистом на ломовых дрогах, хмельные.

– Але-мале-на корабле… Как жизнь, рыластый?

Выпросили по папироске – ты, мол, у нас богатей, в белые господа нацелился!

– Буржуйко! – уточнил Осип Шумилов.

Давно уже острый глаз его на одну нитку нанизал и звонок на входных дверях в новом доме Павла, и книги в рундуке, и шляпу-котелок, и «троску» с костяным навершием, и квитанцию на кредит в банке… Прибавлены были трезвость Павла, городские романсы, житьё наособицу… После чего уже никакого труда не стоило въедливому, беспощадному рассудку Осипа определить коренное свойство работящего земляка согласно азам революционной науки.

Беседовали с налёту, не слезая с повозки, сплёвывая и рыгая.

– На мужицкой беде наживаешься!

Павел надул щёки и пфукнул.

– Окститесь! Я у вас ни пяди не тронул. Мне из Удела намеряно. Подавайте прошение в банк – и вам отрежут до тридцати десятин.

– А ну как все прошение подадут, где столько земли возьмёшь?

– Ну, не в банк, так подпаливай да выжигай.

– Эдак-то и деды наши уже не жили. А нам и подавно не с руки.

– Ну, живите как прежде.

– И как прежде не желаем.

– Как же тогда?

– Про коммуну слыхал? Сообща чтобы, а не как ты в своём медвежьем углу. С людьми заодно чтобы! И по-людски, значит!

– Клава что, не человек? Да детей народим – вот и люди у меня будут.

– А с нами, значит, не с руки тебе. Помещиком хочешь стать. Оно конечно! Ты весь пятый год по морям проплавал, где тебе знать, как помещиков жгли. Твой брательник, Варлам, с нами тогда бунтовал. А коли царя скинуть не удалось, так и хвост поджал. В Думу подался. Кадет, едрёна мать! Петька Прозоров его дом поджигал. Отстояли тогда. Петька теперь в бегах. Ничего, придёт время и мы ногой топнем!..

Осип хлестнул ремёнкой по лошади, встал на ходу в рост и заорал:

Я надену чёрную рубаху

И вослед за мутным фонарём…

Остальные подхватили пьяными голосами:

По сырым камням взойду на плаху,

Не жалея больше ни о чём…[179]

22

Второй день протапливали новую небелёную ещё печь.

В избе пахло горячей землёй.

Распахнули запотевшее окно.

Жадно, один за другим, вдохнули весенней свежести.

За окном, на молодой шерсти зеленей, клочья последнего снега казались скопищем диковинных белых цветов.

Так же и за рекой, где стая лебедей устроилась ночевать на лугу.

И мелкие тучки в небе пестрели подстать…

– А давай не будем печку вовсе белить, Паля! – сказала Клава. – Просто олифой покроем.

– Может, уж тогда каждый кирпичик в разный цвет?

Стали думать всяк за своей работой: молодуха за шитьём маленькой рубашки, благоверный – за подточкой латунного язычка в гармони.

Павел настраивал тон, дул на пластинку. Скворец на крыше вторил органчику.

Клава тонким бабьим голосочком выпевала:

– Заступися и помилуй, Мати, Христа Бога умоля-а-ющая…

Вдруг Павел ринулся к окну:

– Клаша, гляди! Птенцы на крыло встают!

Две головы высунулись из окна, тоже как птицы из гнезда.

Тоже разномастные, как утка и селезень.

В закатном солнце воронёный чуб Павла серебрился графитово. Сталисто мерцал сизый пух волос над бледным от беременности лицом Клавы.

Отчаянный птенец покачивался на насесте скворечника, порхал крыльями для равновесия.

Норовил обратно в норку.

Но его мамка длинным носом, словно палкой, торк по пушистому задку – и он, пока скомканно падал, приноровился и не грянул оземь, а взмыл за вершок до позора.

Клава захлопала в ладоши.

Довольный жизнестойкостью пернатой крохи, Павел вынул из печи раскалённый паяльник и ткнул в слиток канифоли на столе.

Будто в глину вошло и сосновым бором повеяло.

Щипчиками для колки сахара Клава прижимала железку к планке ливенки, а Павел сцеживал в прижим с паяльника каплю расплавленного олова.

Живичный, кадильный дымок овевал и головы ремонтников, и образ «Умилительной» в красном углу над ними…[180]

23

На острую косу – много сенокосу…

Зарод ставили в пять промёжков, стеной, на берегу старицы – с жёлтыми корабликами балаболок на чёрной воде, с тайнописью водомерок и всплесками щук в хвоще.

Храм из полевых цветов строили – шестиглавый.

Валуны сенные – соловецкие – невесомыми грабельками навивала на дровни Клава с Кирияном.

Блестящим как кость, двухсаженным ивовым трезубцем Павел в распущенной белой рубахе по-богатырски вздымал эти воздушные глыбы в высь, к облакам, пускал в вольный лёт, но их порыв к свободе прерывали грабли Макарушки Брагина на гребне сенного строения. Цеплял и укладывал он их себе под ноги. Припрыгивал на них, как на пружинящей доске.

Выстраивался стог с такой же мерностью, как росла когда-то всякая бывшая теперь в нём травинка – неостановимо вверх. Силой земных соков, казалось, были напоёны теперь и люди на лугу.

И, как в растениях, в них словно бы тоже пригасилось сознание, движения были бездумными, одинаковыми,