Избранные произведения - Лайош Мештерхази

инструктор. «Ты что палишь?» — «Идем расстреливать Капи». Он так и застыл с разинутым ртом, не скоро обрел дыхание и дар речи. «Вы что, свихнулись?!» Я попытался придать своему лицу такое выражение, как у Робеспьера в большом иллюстрированном «Де Гранж». Но уже понял, что из расправы ничего не выйдет — оно бы и ладно, я ведь боялся ее больше, чем Капи, — зато у меня впереди были иные муки: поди-ка растолкуй товарищам «линию»! Жужа, конечно, так и рубанула: «К черту коалицию! У нас революция, и таких типов надо к стенке!»

С линией вообще-то у нас было в порядке: мы знали, что единство и революционная дисциплина — наиглавнейшее оружие рабочего класса. Я защищал линию не ради чести мундира или почему-либо еще; я свято верил, что это единственно правильная политика. Что, если мы послушаемся Жужу, вокруг нас окажутся одни враги. Надо верить в людей, в этих несчастных, падших людей. И только так очистится мир, так должно быть. Но Капи… Это же особый случай… Может, все-таки надо бы… Конечно, в Пеште дело иное! Ведь там уже и газеты есть, и кино, а на Большом кольце такая сутолока, что и не пройти. Но здесь, в Буде, все не то: здесь все еще несет трупным духом, кругом торчат закопченные стены, единственная действующая больница стоит без стекол, и на всю округу один-единственный врач, который принимает в комнате, смежной с моей (при чутком ассистировании нашего камердинера). Наш единственный врач — Густи, и какой врач! Он музыкант-джазист, и откуда у него диплом врача, бог весть. Никогда прежде он им не пользовался. У него есть тонометр, но нет ни лекарств, ни вообще ничего. Приходит больной, Густи может измерить ему кровяное давление. (Удивительно, но кое-кому помогает и это.) Невредимыми остались два дома, правда, и у них крыши без черепицы, для жилья пригодны всего квартир двести. С тех пор как потеплело, нельзя есть даже конину. Тарелка супа, тонкие, как бумага, куски хлеба, изредка — развесное повидло, патока. Варим в соленой воде кукурузу, еще недавно предназначавшуюся для лошадей. Набираем с собой в карман — подкармливаемся.

Мы отмахивали пешком огромные расстояния, не понимаю даже, как это получалось. Знаю одно: мы ежедневно бывали повсюду. И от вечной этой беготни было нам очень даже весело. На улице Аттилы было место, где можно пробраться только через кабину разбитого грузовика. Кто бы поверил, не скажи я того сам: этими вот двумя руками я прощупал весь свод Тоннеля — он был завален доверху разбитой и обгоревшей техникой. Мы карабкались в Крепость, как некогда — штурмовавшие ее солдаты. Всемогущими мы были и богатыми — наше, что ни возьми! Вот тебе дворец, и безо всяких королей! Нет королевства, нет немцев, нет нилашистов! Ни администрации в прежнем смысле. Жильцы выбирают доверенных, доверенные — квартальных доверенных, создали парторганизацию, национальный комитет. «Свобода!» Вскинутые кулаки, все друг с другом на «ты», богатство наше безгранично, и мы вдохновенно веселы вопреки множеству забот.

Пошли, товарищи! Глянь-ка, из подвального окна дымит печная труба, эти все еще по низам жмутся! Бьем по железине. Вот и ей уже не служить больше сигналом воздушной тревоги! Во дворе собирается народ — бледный, испуганный, в лохмотьях. Кто знает, что кроется под лохмотьями, за бледными личинами-лицами. В лохмотьях ходит и тот, у кого ничего больше нет, и тот, кто не хочет, чтобы знали: нашлось бы и кое-что получше. «Граждане, за что это вы сознательно себя губите?! Хотите так и заплесневеть в подвалах? Покрыться вшами? Подумайте о своих детях! Сердца у вас нет, что ли? Не такая уж и развалина этот дом, взгляните, на второй этаж можно подняться по лестнице. Так возьмитесь за дело! Сначала — первый этаж, потом второй, каждой семье — по комнате, будет хотя бы светло, сухо, не то что в подвалах! Ну, давайте, сейчас же!» И увидишь, как постепенно обретают краску бледные лица, как загораются потухшие глаза. Работают даже те, кто и не стал бы, да стыдно перед другими. Работают и уже верят, что хотят того сами. Уже перешучиваются. «Я поселюсь здесь же — соседки больно красивы!» — «Э-э, вам сейчас не до красивых соседок, рады, небось, что на ногах-то хоть держитесь!»

На Солнечной горе, в стороне от прочих развалин, белеет современная вилла, облицованная под камень, — так и притягивает взгляд. Она тоже разрушена, необитаема.

— Вот эта! — с гордостью указывает на нее Жужа. — Я уже говорила с главным инженером. Он сказал, что остов у нее в порядке, надо только перегородки возвести. Мы устроим в ней коммуну. Каждому по комнате, общая столовая, общая гостиная. Общая детская. — Жужа смущается. — Я это в том смысле, что если кто женится и детишки будут.

В памяти у меня всплывают клеветнические обвинения хортистов: «Народ в нищете, а коммунистические руководители купаются в роскоши!» Чересчур красива эта вилла.

— Пойми, — жестикулирует Жужа, и ее длинные волосы развеваются на ветру, — мы покажем населению пример рациональной организации жизни! Будем жить под неусыпным контролем коллектива, соблюдая строгую нравственную дисциплину.

Доктор Густи отрицательно качает головой.

— Я, ребятки, не могу к вам присоединиться, по вечерам я играю, мешать всем буду.

— Почему?! — взвыла Жужа. — В подвале устроим для тебя музыкальную комнату.

— В подвале играть нельзя. Ну, то есть… Эхо дает.

— Да не в таком подвале!.. Поймите! По вечерам мы бы собирались, заходили бы друг к другу, обсуждали бы всякие проблемы и принципиальные вопросы попросту, присев на край постели. Как одна семья!

Лаци испуганно втягивает голову в плечи. Он женат всего год, да и тот прошел большей частью в тюрьмах, побегах, подполье. Его не очень прельщает идея Жужи обсуждать принципиальные вопросы на краю его постели.

— Нет! — прекращаю я полемику. Определенно чую, что эта идея Жужи идет вразрез с «линией». И довод нашел подходящий. — Твоя затея — вроде «boarding house»[44] английских буржуа, так и знай! Только ты это коммуной называешь! — Про себя же чувствую, что само по себе это бы еще и не беда. Да ведь слишком уж красива эта вилла на юго-западном склоне Солнечной горы, чересчур привлекательна для глаз.

Пошли дальше! Надо осмотреть «тигр» на улице Аладар, говорят, двигатель у него цел. Неплохо бы использовать при разборке развалин.

К нам присоединяются два художника: график из издательства и учитель рисования.

— Можно бы организовать художников Буды! Мы нашли здесь один дом, пойдем, посмотрим!

Устремляемся на Кольцевую Кристины. Двухэтажный