Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов

мужика от церкви и уже взялся за наперсный крест и высоко поднял его над головой, но тут кто-то толкнул его сзади и он упал, вскочив, кинулся в драку, сбежались все, кто находился рядом, и били его до тех пор, пока он подавал признаки жизни.

Сердобольные соседи сообщили о том Анастасии Марковне, и она, громко причитая, подобрала мужа, притащила в дом, а потом… Потом он, отлежавшись, ушел в Москву, хорошо понимая, что жить дальше спокойно в этом городе ему просто не дадут.

В Москве его приняли, пригрел Иван Вонифатьев и определил на службу в старинный Казанский собор, находящийся при въезде в Московский кремль. Вскоре к нему перебралась и вся семья. На новом месте зажили, казалось бы, вполне благополучно и без помех, если бы не случись патриарху Никону заняться переустройством исконно Русской православной церкви.

Но подумать об этом Аввакум не успел, поскольку в дверь опять постучали, и он мигом юркнул обратно в темноту и стал прислушиваться, о чем жена говорила с вошедшими. Те, судя по всему, решили перехватить Аввакума по дороге и велели Марковне не выходить из дому, чтоб та не смогла предупредить мужа. Она покорно согласилась, дверь вновь скрипнула, и в доме наступила тишина, лишь фитилек лампадки тихо потрескивал, да слышно было, как за окном раздался скрип санных полозьев.

— Что делать станешь? — спросила Анастасия Марковна мужа. — Может, пересидишь, и мне спокойнее от того будет?

— Нет, как решил, так и сделаю. Пойду, покуда они не вернулись обратно.

— Береги себя, — перекрестила та его на прощанье, и на этом они расстались.

* * *

Едва Аввакум вышел за ворота, как увидел, что преследователи его, доехав до конца улицы, развернулись и повернули обратно. Нужно было или возвращаться в дом, или бежать от них в противоположном направлении, что он и сделал. Однако едва он отбежал на незначительное расстояние, как понял, что скрыться ему не удастся и, недолго думая, нырнул в первые попавшиеся ворота, вскочил на крыльцо и забарабанил в закрытую дверь. Хозяева, видно, спали, потому что на стук никто не ответил. Он постучал более настойчиво, и женский голос из-за двери осторожно спросил:

— Кого там нелегкая за полночь принесла?

— Сосед ваш… протопоп… — так же негромко ответил он ей.

— Что случилось, батюшка? Заходите в дом, а я сейчас мужа разбужу, если надо чего. Да вы заходите, темно, правда, порожек тут, осторожней…

Голос показался ему знакомым, и он сообразил, что попал в дом Кузьмы Степанова, добывавшего себе пропитание сапожным делом. Правда, стачать добрые сапоги у него вряд ли бы вышло, но поставить на старую обувку заплатку он мог. А голос принадлежал не иначе, как жене сапожника, который, скорее всего, сладко спал и не ожидал к себе никаких гостей.

Меж тем хозяйка слегка отодвинулась, и Аввакум вошел внутрь, осторожно вытянув руки впереди себя, чтоб не наткнуться на что-то в темноте.

— Сюда пройдите, — потянула она его за собой и скрылась в глубине дома. Послышался звук скребущей о дно печи кочерги, которой хозяйка разгребала едва тлеющие угли, в результате чего горница озарилась слабым светом. Затем она зажгла от углей лучину, закрепила ее в поставец и отправилась будить мужа. Тот вскоре вышел, щурясь и позевывая со сна, поспешил под благословение и, не скрывая удивления, спросил:

— Ко мне никак, батюшка? — Словно находился не у себя дома, а в гостях, где его и разыскали.

— Да вот зашел… — неопределенно ответил Аввакум, не зная, как объяснить причину своего появления. Правду говорить не хотелось, а врать — тем более. Потому он спросил первое, что пришло на ум:

— Как жена, дети?

— Слава богу, живы, здоровы, — не скрывая удивления, ответил Кузьма. — Может, надо чего срочно подшить? Вы, батюшка, только скажите, все исполню.

— Кушать будете? — поинтересовалась его жена. — У меня щи со вчерашнего дня стоят, от ужина остались, хлебушек есть…

— Благодарствую, — отвечал Аввакум, — усаживаясь на лавку и давая тем самым понять, что зашел надолго и скоро уходить не собирается.

На какое-то время в горнице воцарилось молчание. Муж и жена в недоумении смотрели на протопопа, не зная, чего бы еще можно ему предложить, а сам хозяин стоял, словно вкопанный, время от времени позевывал, не забывая при этом быстро крестить рот, что он считал необходимым делать в присутствии батюшки. Аввакум же, сознавая неловкость своего положения, напряженно думал, о чем повести разговор, чтоб появление его не сочли чем-то предосудительным или необычным. Не зная, как начать разговор, он спросил:

— В храме давно были?

— Намедни, — в голос ответили хозяева настороженно.

— Я вот и исповедовалась, и до причастия батюшка допустил, а Кузьму моего так нет, — тут же открыла семейные секреты хозяйка дома.

— От чего же так? — напуская на себя строгость, глянул в мужнину сторону Аввакум.

— Пил поскольку на прошлой неделе, — торопливо сообщила его супруга, видно, ожидая поддержки со стороны протопопа.

— В праздник пил или по иной причине? — привычно входил в свои обязанности тот.

— В праздник, а то как же. — Кузьма даже перекрестился для верности. — У ямщика Митьки дочка родилась, вот меня крестным и позвали.

— Как нарекли? — спросил у него Аввакум, хотя, по правде сказать, ему совершенно не было никакого дела до дочери какого-то Митьки, а тем более — пил ли с ним Кузьма. Но и промолчать он не мог, поскольку привык всегда и везде вникать во все тонкости происходящего, пусть даже они его и вовсе не касались. Так и сейчас он решил преподать Кузьме урок, да так, чтоб тот запомнил его надолго, коль тому подвернулся случай.

— Батюшка нарек Пелагеей, — чистосердечно признался тот, бесстрашно вытаращив глаза на Аввакума и не ожидая никакого подвоха с его стороны.

— Это в честь мученицы Пелагеи, которую собственная мать сожгла? Или в честь преподобной отшельницы? — поинтересовался Аввакум, чем озадачил и без того сбитого с толку стоящего посреди горницы Кузьму.

— Да я и не спросил, в честь кого имя младенцу дадено, — смущенно ответил тот. — Не все ли одно, главное, что теперь будет с именем жить.

— А молитвенной помощи родители у кого просить будут? У двух сразу, или как?

— Мне они о том ничего не говорили…

— Да как же ты, крестный отец называется, не уразумел, кому сам молиться станешь! Грех, грех наипервейший, когда забываешь, кому молитву творишь. Так