Алиенора Аквитанская. Непокорная королева - Жан Флори

Предотвратить угрозу можно было и другим способом, доказав всем бретонцам, что их надежды на возвращение короля бесплодны, — этому послужила «находка» могилы Артура в Гластонбери. Нахождение останков Артура и Гвиневеры, действительно, наносило удар по самим основаниям бретонской веры, поэтому вполне возможно то, что этому открытию «способствовал» король Генрих II, желавший искоренить веру в «успение Артура», ожидающего своего часа на острове Авалоне. Действительно, согласно Гиральду Камбрийскому, утверждавшему, что он собственными глазами видел эту могилу, она была найдена благодаря указаниям, предоставленным самим Генрихом и взятым им из древнего предания, о котором ему поведал некий исполнитель бриттских исторических песен. С этого момента, утверждает Гиральд Камбрийский, верования бретонцев утратили свой стержень, а легенды о возвращении Артура потеряли всякий смысл^[853].

Для большинства современных медиевистов открытие могил Артура и Гвиневеры укрепило родственную связь династии Плантагенета с этим королем^[854]. В самом деле, с этого момента эсхатологические ожидания бретонцев должны были превратиться в мечту, трансформироваться в миф. В начале XIII в. Пейре Видаль еще придает значение бретонской вере, но говорит о ней как о тщетной надежде, чуть ли не вошедшей в поговорку. В одном из своих стихотворений поэт разочарованно сообщает, что он ожидал обещанного дара с тем же терпением, с каким бретонцы ожидают Артура^[855]. Можно найти немало подобных аллюзий, подкрепляющих мысль о том, что надежды на возвращение короля уже стали иллюзорными; выражение «ожидать Артура» отныне означает упорное терпение, лишенное оснований^[856]. Перманентность мифа, его относительно древние корни и даже сам факт попытки его «использования» двором Плантагенета, на мой взгляд, не дают нам права увидеть в нем лишь форму приспосабливания к чужой, презираемой культуре, как утверждает В. Грин^[857].

Но способно ли было открытие могил Артура и Гвиневеры полностью лишить бретонскую легенду ее разрушительного характера? Можно ли считать подобный шаг Плантагенета удачным? В этом нельзя быть уверенным. В недавнем времени Каталина Джирбеа обозначила границы «контроля» Плантагенетов над этой легендой и над этим открытием^[858]. Она оспорила даже общепринятую идею, согласно которой нахождение останков Артура и Гвиневеры в Гластонбери служило политическим интересам Плантагенетов и упрочивало их династическую легитимность, разрушая легенду о возвращении Артура. Генрих II и его преемники, говорит она, не могли извлечь из «безоговорочной смерти» правителя Артура никакой выгоды. Искоренение идеи о бессмертии Артура было рискованным шагом, лишавшим миф его ореола, и Плантагенеты, первые «попечители» легенды, не могли не знать этого. Напротив, идеей, которая действительно работала на английских правителей, была идея о сохранении духа короля Артура в его собственной персоне и его потомке. Могилу Артура и Гвиневеры, скорее всего, «нашли» монахи Гластонбери, опиравшиеся в поисках на различные предания; их целью было прославить и обогатить собственное аббатство (известное к тому же своими «интеллектуальными подделками»), С другой стороны, вера в то, что король Артур еще жив, противоречила христианской доктрине, ее успех беспокоил Церковь, о чем свидетельствует занятная история, рассказанная Цезарием Гейстербахским: монахи, дремавшие во время проповеди, мгновенно выходили из апатии, стоило только произнести имена Артура и его рыцарей. Даже во времена Алиеноры Петр Блуаский сожалел о том участии, какое вызывает у слушателей история короля Артура и его несчастий.

В подобных условиях к «нахождению» могилы Артура вполне могла быть причастна Церковь, попытавшаяся использовать этот персонаж в идеологических целях; она «демифологизировала» его, христианизировав один из ключевых эпизодов артуровской легенды, смерть короля Артура. Открытие его могилы, вероятно, можно включить в рамки трансформации артуровских тем, начавшейся в конце XII в. Суть этой трансформации заключалась в упрочении христианских тем и мотивов в сюжетной ткани повествования, сложившегося на основе предания, которое добавило к своей «кельто-христианской» основе элементы чудесного, взятые как из христианской, так и из местной традиции. Подобная христианизация артуровских тем и сюжетов особенно заметна в произведении Робера де Борона: в его интерпретации остров Авалон, этот мифический край, в котором, по преданиям, и по сей день живет Артур, приобретает черты священного пространства, куда Иосиф Аримафейский приносит Грааль. Зачарованный и таинственный «иной мир» становится «стартовой точкой» евангелизации земель англов и бриттов: «Вместо легендарного, тревожащего, неведомого острова — монастырь. Вместо короля, не знавшего смерти, — христианская могила»^[859].

Вдобавок, подчеркивает автор, миф о «жизни после смерти» короля Артура не исчез: в XIII в. он лишь был приспособлен к новым условиям, изменен, и в изменении этом можно наметить две основные линии. С одной стороны, Артура «ассимилировало» христианство, оно «нейтрализовало» его, описав его христианскую смерть и могилу. Но с другой стороны, гробница короля не перечеркнула его бессмертия, приобретшего демонические черты, о которых мы уже говорили в связи с Экскалибуром. Вторая тенденция отнюдь не в интересах Плантагенетов: Артур уподоблен королю Эрлу и Хеллекину, чье окружение разочарованные в своих надеждах придворные отождествляли с двором Генриха II. Демонизация облика Артура приводит к тому, что в умах слушателей его имя начинает ассоциироваться с хаосом, смутой и преисподней. В таком ракурсе, заключает автор, изменения, каким подвергся миф об исчезновении короля Артура, были результатом скорее религиозного, нежели политического воздействия.

В рамках этого новаторского подхода, на мой взгляд, можно дать прекрасное объяснение и огромной популярности мифа об Артуре, и многочисленных попыток его повторного использования, и сложности его интегрирования в рамки единой и последовательной идеологической системы. Однако, как мне кажется, бесспорно то, что двор Плантагенета сначала попал под очарование этого мифа, соблазненный богатством и изобилием его тем и сюжетов, поддававшихся идеологической интерпретации, которая играла ему на руку. Бесспорно и то, что окружение Генриха II способствовало распространению этого мифа в качестве скрытой пропаганды, пока не осознало угрозы, которую он в себе нес, и не попыталось (как и Церковь, но только по другим причинам) при помощи поэтов, хронистов или монахов нейтрализовать его разрушительный в политическом и религиозном плане характер.