Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

другие были, как же ты Оскара обвиняешь? Я моего сына не оправдываю. Но так ведь тоже несправедливо, если ему придется отвечать за... Ведь если бы ему пришлось взять чужого ребенка...

Ауне все ниже и ниже опускала голову, вздрагивая всем телом. Потом она разревелась, протяжно, по-бабьи воя. Наконец она, захлебываясь, проговорила:

—Я... не одна виновата. Все хороши... А потом все, знай, отказываются.

У Анны точно камень с души свалился. На глаза навернулись слезы, но лицо словно осветилось изнутри какой-то радостью. Горячее чувство облегчения перешло затем в глубокое сочувствие к Ауне.

— Бедное дитя, бедное дитя. Не плачь. Все мы во власти божьей. Бог обо всех нас печется. Испытания он посылает от любви к нам. Надо склонить голову перед тем, в чьей руке находимся все мы.

— Да. Это так. Оно точно, как бы того — по предраспределению жизнь человеческая протекает. Что свыше дается, то нам здесь, на земле, значит, надо нести. Так-то оно с этой жизнью... И, конечно, я тут с одним ребенком... как-нибудь. Я и раньше просил управляющего, чтоб разрешил вскопать грядку перед избушкой. По крайности была б картошка.

— Да. Вырастили двоих, так и третьего... Правда, сын еще тогда, маленьким, отошел от нас, к мастеру в ученики... А нынче, как он там, значит, выйдет в господа, так и сюда, значит... Оттуда-то присылают. Вот и сын этого холловского войта присылал.

Анна не стыдилась слез, плакала с явным облегчением. Каким-то светлым, благоговейным чувством переполнилось сердце, и она сказала:

— Я тоже постараюсь помогать, по мере сил, хоть сына я и не могу считать виновным. Но тот, что родится, ведь ничем не виноват... Мы все в долгу перед ним...

Ауне перестала плакать и вдруг выпалила!

— Только Оску и никто другой!

— Но, девочка милая, ты же только что сама сказала, что были и другие.

— Мало ли что. А Оску больше всех.

Лицо Анны мгновенно стало острым и злым.

— Ты же должна знать свои дни. Все прежние твои дела тут уже ни при чем. А кто был в эти-то дни?

— Нечего меня допрашивать. Это Оску. Но я к одному мужику не привязана. У меня есть женихи. И если , сказать, то вся деревня ахнет. А то были еще такие, которых я другим отдала. Кисейным барышням достались мои обноски.

Анна смотрела на Ауне с изумлением. Она не поняла намека, по ее поражало упорство девушки.

— Так. Я пришла сюда, повинуясь персту божьему. Пришла выяснить. Но теперь я уже не могу требовать, чтобы сын нес ответственность.

— И не надо. Мне не нужен мужчина, который во все вмешивает свою мать. Я могла иметь даже из господ. Не буду говорить, но вот увидите.

— Ну, дочка, к чему этакие небылицы молоть... Не обращайте внимания, хозяйка... Такое дело: ей ведь тоже нелегко.

Анна встала.

— Я понимаю. Раз уж мой сын, возможно, замешан, и буду, конечно, помогать. Но — перед всевышним — не считаю своего сына виновным. И хоть велико твое несчастье, но ты неправа, когда обвиняешь... если и сама не знаешь, откуда что.

В голосе Анны слышалось холодное осуждение. Направляясь к выходу, она со вздохом сказала:

— Нy, спокойной вам ночи. Говорят, что я только надоедаю людям со своим богом, но пусть и над вами будет его благословение.

— Спокойной ночи. Посветить бы хозяйке... Там у нас немного темно...

— Как-нибудь увижу... Как-то там, на войне, на фронтах несчастные... и темнота и дожди льют...

— Да, оно, конечно, того. Какое же прицеливание в таких потемках.

После ухода Анны в избушке Леппэненов некоторое время царило молчание: каждый занят был своими думами. Наконец Преети зевнул и сказал:

— Хоть бы починили мое одеяло.

Потом он завалился спать. Зевая и потягиваясь, он отдавался спокойной, сладкой дремоте и, почти уже засыпая, проговорил:

— Будет хоть картошка по крайности.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Однажды поздним вечером, в феврале 1915 года, Илмари неожиданно нагрянул домой.

— Я уезжаю в Швецию. Заехал только проститься и взять немного денег.

— Что за дела у тебя в Швеции?

— Еду с друзьями. Мы хотим порыться в шведских архивах.

Такие поездки были не редкостью, но родителей удивила поспешность отъезда.

— Я отправляюсь утром. Есть у вас деньги?

По возбуждению и беспокойству сына родители заподозрили, что он что-то скрывает. Он весьма пространно объяснял цель и значение поездки, при этом был необычно воодушевлен и словно улыбался чему-то про себя. Родители уже поели и для Илмари собрали остатки ужина.

— Ты что-то скрываешь. Что ты затеял? У меня сердце не на месте.

— Ничего я не затеял. Да не волнуйся, пожалуйста. Просто я еду в Швецию на четыре недели. Вот и все.

— Нет, не то. Бога ради, что случилось?

Илмари твердил все то же, но мать очень разволновалась, и Илмари, чтобы успокоить ее, вынужден был сказать:

— Вижу, мне придется посвятить вас. Но поклянитесь честью сохранить в строжайшей тайне то, что я вам сейчас открою.

Это было так неожиданно, что пастор расхохотался, хоть и тревожился за сына. Мальчик заставляет родителей поклясться честью! Затем пастор сказал уже серьезно:

— Ты знаешь, что можешь довериться нам во всяком честном деле.

— В действительности я еду в Германию. На четырехнедельные офицерские курсы. Если вы проговоритесь, то можете погубить не только меня и многих наших друзей, но и всё наше большое дело. Вы должны понять, что я изменяю государству, но не родине.

Их это не особенно удивило, потому что в связи с войной о такой возможности уже как-то говорилось. И все же родители начали высказывать сомнения. Однако сын предупредил их:

— Все уговоры напрасны. Я принял решение и не отступлю от него. Да отступление и невозможно. Путь открыт, все готово, получены паспорта и инструкции — так что мосты сожжены. И чем меньше вы будете расспрашивать, тем лучше.

Они перешли в самую дальнюю от кухни комнату, чтобы слуги не слышали их беседы. Отца встревожило решение сына, но зато мать вскоре стала поддерживать его. Илмари с жаром обвинял тех, кто призывал к уступчивости. Отец заметил оскорбленным тоном:

— Ты слишком молод, чтобы судить об этом. Мы не можем сомневаться в их побуждениях. Они заботятся об интересах родины тем способом, какой считают