Наваждение. Тотемская быль - Александр Владимирович Быков

– Я когда сватался к ней, Федька уже по горнице бегал. Вырастил я его, как родного, и ты вырастишь, тебе-то что, твоего чрева дитя, а уж кто отец, про то один Господь ведает.

– Значит, Федя – разбойничий сын?

– Нет, мой! Хотя характер, конечно, не наш, не Шиховых, но куда же деваться!

– А старший мальчик, Руся, что с ним?

– Он уже большенький был, когда я Маринку, свекровь твою брал, жил сначала с нами, потом, как подрос, отдельно в Криволаповской, где вы прошлым летом проживали. Руся охотником рос, все время в лесу. Если бы медведь его не задрал зимой у берлоги, было бы у меня два названных сына.

– Ах, вот оно как? – выдохнула Аленка.

– Федя к крестьянству не сподобился: ни землю пахать, ни дома строить не хочет, – продолжил сетовать Дружина Шихов. Говорить ему об этом было горько.

– Это я знаю, летом, когда еще в Криволаповской жили, сколько ни просила, почини избу, Федюша, чтобы зимовать можно было, так ничего и не сделал, – пожалилась Аленка.

Они помолчали, говорить больше было не о чем.

– Пойду-ка я, батюшка, посижу. В головушке все мысли смешались, надобно их обдумать хорошенько, – закончила разговор невестка и удалилась к себе.

Ночью, когда Федор стал приступаться к Аленке, она спросила мужа:

– А вправду, что ты разбойничий сын?

Федор не ожидал такого поворота, остолбенел.

– С чего ты взяла?

– Батюшка свекор сказал.

– Пошто?

– Как пошто, я же тоже ношу разбойничье дитя. Мне знахарка сказала, что тот, который три раза бывал, разбойник с Сухоны, думаю, от него я и понесла.

– Семка Кривой давно уже не разбойник, он у пристаней живет, говорят, присматривает за работными людишками у какого-то купца.

– Так его Семеном кличут значит! Нет, на купца он не похож, на купца третий похож, от которого баней пахнет и веником березовым, а от Семки – портянками!

– Да ты, гляжу, принюхивалась?

– А что мне было еще делать, коли меня в мешок завязали, я их в глаза не видела.

– В какой-такой мешок? – удивился Федор.

Аленка рассказала ему, как все было, как она, по пояс голая, отдавалась всем, кого приводила знахарка. Федор слушал, и вдруг она поняла, что это ему нравится. Безо всяких ласканий муж воспрял и, не дав договорить, повалил ее на кровать.

В ту ночь он долго не давал ей уснуть, все выспрашивал, как дело было у знахарки. Она отвечала без утайки, и всякий раз Федор вскипал и бросался в битву.

Утром, чуть открыв глаза, он снова стал приступаться к жене.

– Говори, потаскуха, сызнова, как тебя Семка поял?

– Не стану я больше рассказывать, срамно это, забыть хочу.

– Говори, блудница!

– Я не блудница, я невольная, меня силой брали, по твоему же наущению.

– Говори, как брали, хочу знать!

– Не скажу больше ни слова.

– Скажешь! – Федька с размаху ударил жену кулаком, она охнула и упала на постель.

– Скажешь? – зло повторил муж.

Аленка молчала.

– Ну так получай!

Он ударил ее еще раз, потом другой, третий и, чем больше бил, тем больше расходился. Она не кричала, терпела молча, защищалась руками.

– Все, хватит с тебя, – бросил Федор, оделся и вышел из горницы. Она слышала, как он вскочил на коня и куда – то ускакал. Отец что-то кричал ему вслед.

Аленка лежала на кровати, и из глаз ее лились слезы. «Сколько же можно терпеть это, нет мучениям конца и краю! Что остается: в прорубь или в петлю? Страшно! А терпеть побои и постылого мужа не страшно?»

На какое-то мгновенье она забылась. В кратком мятежном сне снова увидела его, того кудрявого молодца, который приходил к ней, и с которого начались все эти страдания.

«Плохо тебе с этим дураком? – вопрошал кудрявый, – а ты возьми нож, разрежь путы, и будешь свободна».

Она проснулась от скрипа ворот. Дружина Шихов с Маринкой поехали куда-то по делам. Она выглянула из полутемной избы на свет. Было солнечно и тепло, с крыш снова свисали сосульки, но теперь они уже не замерзали на холодном ветру, как в феврале, а весело роняли капли воды на землю, приближая весну.

Она, простоволосая, в одной исподней рубахе вышла на двор, хотела порадоваться солнцу, подняла голову к небу, но ничего не увидела, кроме слепящего света. Опустила глаза вниз на свои синие в кровавых подтеках руки, пришла в ужас и тихо побрела назад, влачить свою горькую бабью долю.

Неожиданно ей вспомнились слова кудрявого соблазнителя из последнего сна. «Возьми нож и разрежь путы». Она осмотрелась по сторонам, увидела воткнутый Дружиной в угол дома большой нож. Хозяин с его помощью чинил конскую сбрую. Недолго думая, она схватила клинок и что было силы полоснула себе по горлу.

Весенний сугроб на дворе Дружины Шихова окрасился кровью. Аленка, распластавшись, лежала на снегу, неловко повернув голову, и смотрела куда– то вдаль безжизненными голубыми глазами…

Старшие Шиховы вернулись домой после полудня. Пока Дружина возился у саней, Маринка вошла в дом и принялась по привычке громко кликать невестку.

– Есть кто-нибудь живой? Куда подевалась, ленивое отродье? Стол не собран, хлеб не нарезан. Что за баба такая, непутевая!

А в избе тихо, как будто никого нет.

– Аленка, где ты, бесстыжая душа? Никого. Странно.

Маринка заглянула в малую горенку, где жили молодые, кругом беспорядок, постель смята так, как будто прошел погром. Аленки нет.

Маринка вышла на двор, крикнула мужу:

– Посмотри, не ушла ли к соседям, нет ее нигде дома.

– Сейчас гляну, – неторопливо сказал Дружина, зашел за угол дома и в ужасе повернул обратно.

– Маринка, беги сюда скорее, тут она!

– На сеновале что ли с кем? – игриво спросила жена.

– Погоди глумиться, беда у нас однако.

Они подошли к телу молодухи.

– Жива? – осторожно спросила Маринка.

– Не ведаю, крови-то смотри сколько!

– Чем это она?

– Как чем, вот и нож.

– Твой?

– Чей же еще?

– Тебя же и обвинят. Надо ее схоронить потихоньку, скажем всем: убёгла и, наверное, утопилась.

– Что ты несешь, дура-баба! – Дружина в сердцах замахнулся на жену конской плетью, – надобно на Погост ехать, сообщать волостному судейке о мертвом теле.

– Федя-то узнает, расстроится! – пустила слезу Маринка.

– Моя бы воля, убил бы я твоего Федю, – сказал Дружина и погнал коня докладывать волостному начальству. Он второй раз за короткий срок сказал жене «твоего», как бы отстраняясь от дел, которые натворил его названный сын.

Под вечер приехали представители власти, провели