Державный - Александр Сегень

Мороз к ночи совсем усилился, шёл пятый тёмный час^[169], Красную площадь озаряли огни множества светочей, но и без того было светло, так ярко светилась луна и звёзды. Народ при виде Державного пал на колени, низко кланяясь.

— Крикни им, Вася, чтобы ступали в храмы, — попросил Иван.

Василий исполнил просьбу отца, но народ не спешил подчиняться приказу, провожал своего государя до самого Успенья. Иван скрипел зубами, изо всех сил стараясь не выглядеть увечным калекою, делал вид, будто сам идёт, а не несут его воевода и сын. В десяти шагах от главного кремлёвского собора остановился, трижды осенил себя крестным знамением, отдышался.

— А может, не будем и вовсе жечь еретиков, а, Вась? — спросил вдруг тихонько.

— Зело было бы добро, — сказал воевода Данила.

— Поздно, — непреклонно возразил Василий. — Поздно, батюшко.

— Сон я нынче плохой видел, — сказал Державный. — Будто мне Федька-покойник Курицын перстень подарил, а он вспыхнул и ожёг мне пальцы. Нехорошее сновиденье.

— Наше дело правое, — вновь не согласился сын.

— Ну, как знаешь, — вздохнул Иван и двинулся дальше.

На соборной паперти государя встречали с зажжёнными большими свечьми попы и монахи. Средь них стояли Иосиф Волоцкий, его брат Вассиан, с некоторых пор архимандрит Симонова монастыря, их племянник, тоже Вассиан, епископ Коломенский. Зазвенели колокола Иоанна Лествичника, и все стали креститься. В самом храме Державного встречали митрополит и протопресвитер. Поклонились и двинулись к алтарю. Тем временем государя повели к образу Богородицы Пирогощей, поставленному в вызолоченный серебряный киот и обложенному золотой ризой с изумрудами, адамантами и жемчугом. Пред этой главной иконой всего христианского мира стояли три седалища для обоих великих князей и митрополита, чтобы и он мог время от времени присаживаться.

— Сразу сядешь? — спросил Василий.

— Нет, докуда смогу, постою, — отвечал Иван.

Богослужение началось, певчие громко и дружно запели «Царю Небесный», на душе у Ивана сделалось хорошо, тягость сна про Федьку и его страшный подарок стала рассасываться. Иван пытался вспомнить, какое слово произнёс Курицын, именуя перстень, и не мог.

— Пёс с ним! — пробормотал государь.

— Что? — спросил Василий.

— Пустое.

Хор громогласно грянул «С нами Бог!».

Свершилось! Родился Христос! Всем наваждениям Сочельника — конец. Спаситель с нами!

Митрополит и протоиерей приложились к Рождественской иконе, лежащей пред аналоем, и отправились в алтарь.

— Яко с нами Бог, яко с нами Бог, — тихонько пропел Державный, почувствовал слабость в ногах и стал усаживаться. Василий последовал его примеру.

— Постоял бы, пока тропарь не допоют, — проворчал Иван. Василий с явной неохотой снова встал. Своды храма огласились всеобщим пением тропаря. Иван, жалеючи, что не держат ноги и приходится сидеть, подпевал, стараясь чётко произносить слова:

— Рождество Твоё, Христе Боже наш, воссия мирови Свет Разума. В нём бо звёздам служащий звездою учахуся Тебе кланятися Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты востока. Господи, слава Тебе!

Думный боярин Василий Данилович, сын покойного Холмского, громче всех выводил за спиной у Державного. Иван вдруг подумал, что и сам Холмский, и многие другие — Ощера, Русалка, Руно, Беззубцев, Челяднин, Драница, Верейский, Акинфов, все прочие славные военачальники, которых ныне нет в живых, тоже незримо стоят там, сзади. И милый сын Ваня-покойничек с ними. И все, кто был люб и кого не стало на свете, витают под сводами Аристотелевой храмины, невидимо придя в мир вместе с вновь родившимся младенцем Иисусом.

Лицо протопопа Алексея мелькнуло среди лиц причта, и Иван не сразу спохватился, что бывший настоятель Успенского собора тоже уж пятнадцать лет как обитает не среди живых, а среди теней. Он ведь даже до «конца света» не дожил, в который не верил и оказался прав. Лишь после смерти Алексея выяснилось, что он был одним из ересиархов, лично не раз встречался и с евреем Схарией, и с его главным учеником Шкаравеем. Курицын под пыткою подтвердил это. А брат Курицына, Иван-Волк, и без пытки в том же сознался.

В тревоге Иван стал присматриваться. Тот, в ком ему померещился покойный Алексей, теперь стоял спиной к нему и всё никак не поворачивался. Так и подмывало крикнуть ему или попросить кого-нибудь, чтобы заставили его оглянуться.

Державный испуганно принялся оглядываться по сторонам. Что за наважденье! — показалось, будто рядом с Юрием Кошкиным сам Фёдор Курицын стоит и ухмыляется. В следующий миг государь увидел, что это его родной племянник, сын покойного брата Бориса, Иван Рузский. С чего бы это ему быть так похожу на Курицына? Да вроде и не похож вовсе, опять мерещится.

Иван снова посмотрел на мнимого Алексея. Конечно, нет! Не он. Это отец Владимир, один из иереев Успенских.

Великое повечерие закончилось.

— Исполним вечернюю молитву нашу Господеви, — возгласил митрополит Симон. Началась ектенья. После неё приступили к литии.

Не хватало ещё, чтобы приблазнился другой ересиарх-покойник, митрополит Зосима.

Сколько их умерло своей смертью, не дожив до разоблачения, избегнув суда земного, прообраза и предвестника суда небесного! Скольких они ввели в греховный соблазн, скольким загубили душу, развратив ересью жидовской!

Нет, всё-таки надо, надо сжечь этих, которых сегодня днём приговорили к сожжению. Хотя бы раз следует устроить на Москве такую показательную казнь огненную, чтобы другим неповадно было. Иосиф говорит, надо брать пример с королей шпанских^[170] — жечь нехристей, христоненавистников, колдунов беспощадно. Заволжские старцы спорят с ним, требуя смирения, — мол, нужно терпеть, ждать от еретиков раскаяния, а до той поры держать их в заточении. Если не покаются, пусть и сгниют там, а ежели вернутся в лоно Православия, душевно и с любовью принять их. Однако кто из заволжских пуще всех за то ратует и спорит с Иосифом? Старец Вассиан, бывший князь Василий Патрикеев-Косой, который сам некогда благоволил к еретикам. То-то и оно... Нет, надо, надо хотя бы раз последовать шпанскому образцу. Один раз, не более.

Но как всегда тяжко вершить столь строгий суд! Нелегко было Ивану и когда приговаривали шелонских пленников-предателей, и когда наших «гуситов» — участников заговора Владимира Гусева — смертию казнили, и когда жида Леона...

При воспоминании о Леоне всё существо Ивана Васильевича содрогнулось, будто он наступил на лягушку и раздавил её — и жалко скакуху, и мерзко, хочется бежать куда глаза глядят без оглядки. По хребту словно букашки пробежали... Вскинув взор свой, Иван снова вздрогнул — в лике одного из пророков ветхозаветного чина иконостаса примерещилось горестное лицо закланного жидовина-лекаря. Только этого ещё и не хватало! Ветхозаветного праведника сравнил с врачом-губителем!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй!.. Государь трижды рьяно перекрестился, шепча заповеданную Мономахом молитву.