Венгерский кризис 1956 года в исторической ретроспективе - Александр Стыкалин

Тамаш Ацел, молодой преуспевающий писатель, удостоенный в 1951 году в Москве за несовершенный роман Сталинской премии (в ряду других литераторов из стран «народной демократии»), в 1955 году стал одним из активистов оппозиционного движения в венгерском союзе писателей. В конце 1956 года, после подавления революции, покинул Венгрию, по легенде, вероятно, пущенной его недоброжелателями, на личном автомобиле, купленном на Сталинскую премию. В значительной мере посвятив оставшуюся жизнь изучению послевоенной (прежде всего интеллектуальной) истории Венгрии, он также внес определенный вклад в осмысление опыта венгерской революции. Одна из его книг, написанная в соавторстве с Т. Мераи, в самом своем названии сравнивает революцию 1956 года с «очистительным вихрем»^[851]. Ацел и Мераи, опираясь на собственный богатый опыт, много занимались темой духовного сопротивления венгерской и – шире – восточноевропейской интеллигенции сталинской модели социализма.

В эмиграции сложилось несколько течений в историографии революции 1956 года и каждое из них дополняло реконструируемую картину тех событий своими специфическими штрихами. Однако доминировал в венгерской эмигрантской литературе (более явно, нежели в западной литературе в целом) леволиберальный взгляд на революцию. Советское насильственное вмешательство, пишет в связи с этим известный историк и активист событий Д. Литван, породило в общественном сознании своего рода защитную реакцию в виде формулы «ведь все на самом деле хотели не контрреволюции, а улучшения социализма». Применяя ее, было проще оттенить несправедливый характер советской акции, но в результате становился менее дифференцированным подход к движущим силам революции, нивелировались принципиальные идейно-политические противоречия внутри широкого движения. В этих условиях инициативу в интерпретации «будапештской осени» взяли в свои руки те авторы, которые в силу субъективных причин были лучше подготовлены к изложению собственной версии событий, в частности, публицисты реформ-коммунистической ориентации, со временем эволюционировавшие к леволиберальному направлению^[852]. К тому же за неполных две недели восстания правый фланг политической жизни, заявивший о себе активизацией кардинала Миндсенти, не успел идейно и организационно оформиться, процесс формирования правых партий с их программами, начавшись в первые дни ноября, был прерван советской военной акцией. В эмиграции среди консерваторов, а тем более правых радикалов, не было ярких публицистов и глубоких исследователей, которые могли бы соперничать с такими мастерами пера и тонкими политическими аналитиками, как 3. Сабо, М. Мольнар, Т. Мераи или П. Кенде. Усилению позиций именно леволиберального взгляда на события, персонифицированного личностью И. Надя, способствовали как мужественное поведение свергнутого премьер-министра, отказавшегося сотрудничать с полностью зависимым от СССР правительством, так и его мученическая кончина. Можно согласиться с Д. Литваном: если бы Надь вел себя в ходе следствия и на суде по-другому, леволиберальная историография обладала бы более слабыми позициями, не имея возможности апеллировать к его моральному авторитету, и в свою очередь у правых было бы больше оснований претендовать на свою долю в политическом наследии «Осени 1956 года»^[853]. Роль коммуниста И. Надя в дни революции и особенно его поведение после ее поражения, таким образом, не только в известной мере затушевали или отодвинули на второй план присутствовавшую в событиях антикоммунистическую составляющую, но стали мощным субъективным и вненаучным фактором, значительно повлиявшим на господствовавшие в литературе оценки событий, на общую ситуацию в западной историографии. В ней со второй половины 1950-х годов на протяжении трех с половиной десятилетий преобладали леволиберальные, национально-демократические (в том числе «неонароднические», восходящие своими идейными истоками к движению «народных писателей» 1930-х годов), социал-демократические, социалистические, реформ-коммунистические тенденции, репродуцировавшие свои политические идеалы на период демократической коалиции 1945–1947 годов, что в корне отличало их от прохортистской консервативной историографии. К этому можно добавить, что на левом политическом фланге Запада вообще куда больше, чем на правом, интересовались венгерской революцией, так как процесс внутриполитического развития в Венгрии, прерванного советским вмешательством, в большей мере оправдывал ожидания левых интеллектуалов и политиков. Для правых все произошедшее было только очередным свидетельством бесперспективности любого рода экспериментов по «улучшению» социализма, тогда как левые связывали с венгерскими событиями определенные надежды на возможность третьего пути между сталинизмом и западным капитализмом. «Движения в Венгрии, Польше и других коммунистических странах со всей ясностью показали, что в этих странах существует реальная и живая потребность в свободе и в самой передовой технологии ее осуществления. И эта потребность, именно потому, что никогда еще не была полностью удовлетворена, проявляется с такой свежестью убежденности и страсти, которая существенно превосходит убежденность уже привыкшего к своим завоеваниям западного мира. Эти движения показали, что потребность перемен исходит не только от пострадавших в период однопартийного господства, более того: особенно активно она проявляется у воспитанников этой системы и у молодежи, т. е. не нужно опасаться, что это приведет к реставрации устаревших общественных и политических форм», – писал в 1957 году крупный венгерский политический мыслитель Иштван Бибо^[854]. Показательно, что и брюссельский Институт Имре Надя, в котором преобладали умеренно левые, решил отметить третью годовщину революции проведением конференции по теме «Что дала венгерская революция социализму?»

Доминирование в историографии и публицистике работ определенного идейно-политического направления привело к образованию флюса в изучении некоторых тематических пластов – так, непропорционально большое значение придавалось деятельности внутрипартийной (и прежде всего интеллигентской) оппозиции, группы И. Надя^[855]. Последнее объяснялось и тем, что наиболее видные авторы вроде М. Мольнара и Т. Мераи были, как уже отмечалось, непосредственно причастны к данному движению. Стремление сохранять историческую память о «будапештской осени» существовало, впрочем, и на правом фланге венгерской эмиграции, проявляясь не только в мемуаристике, публицистике, первых исторических работах, но и в разного рода акциях памяти. Для правой (праволиберальной, консервативной, консервативно-националистической) историографии^[856] с самого начала были характерны равнодушие к внутрипартийной реформаторской оппозиции и окружению И. Надю, а с другой стороны, интерес к повстанческому движению, в изучение которого она внесла в 60-80-е годы наиболее значительную лепту. На правом политическом фланге, где сам термин «революция», как правило, наполнялся негативным содержанием, события осени 1956 года чаще трактовались не как революция (антитоталитарной, антисталинской, антисоветской, антибюрократической и т. д. направленности), а как борьба за независимость. Такой трактовке положило начало известное радиовыступление кардинала Миндсенти 3 ноября 1956 года Большой акцент делался на национальных травмах, вызвавших восстание.