Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Любопытно, какие эпиграфы этот негодяй предпослал к своему новисадовскому изделию — из Священного Писания, Достоевского, Мережковского, Плеханова в переложении небезызвестного Алексинского, Лермонтова — и подумать неловко — Александра Герцена! Себя он тоже не забывал и вклинил между великими именами. Последняя фраза последней книги знатока пентаграмм и «Протоколов сионских мудрецов» гласила: «Победа принадлежит не масонской пентаграмме, а свастике».

Александр Мельский, в миру барон Меллер-Закомельский, — не менее ловкий мошенник и пособник нацистов — заканчивает свою книгу «У истоков великой ненависти» словами: «Под грохот пушек поднятой иудеями войны разрешается их же окончательная судьба. Высоко уже реет над освобожденной Европой победоносное знамя солдат Адольфа Гитлера, солдат национальной революции…»

И Шварц-Бостунич, и Меллер-Закомельский пытались манипулировать русской историей, криминализировать ее и свои кровавые фантазии превратить в настольные пособия европейских националистов и нацистов. После войны неофашисты, как и академики гитлеровских времен, все-таки сумели отличить фальшивки от подтвержденных реалий. Другой коленкор русские — невежественные — фашисты. Они цитируют Шварца-Бостунича налево и направо. И не фашисты тоже, демонстрируя вопиющее и постыдное легковерие и безграмотность.

Яркий пример

О пагубности института политических комиссаров Эренбург, разумеется, не упоминает, хотя он не мог не понимать значения единоначалия, не мог не видеть, к чему привел приоритет политики в планировании, подготовке и проведении военных операций в Испании. Приказ за № 307 с опозданием подводил черту под негодной практикой времен Гражданской войны в России. Эренбург также не мог не оценить взгляд Хемингуэя на одну из важнейших проблем, возникших при создании интербригад. Ортодоксальная коммунистическая пресса резко негативно отнеслась к роману «По ком звонит колокол» и осудила Хемингуэя. При первом появлении в мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» Андре Марти Эренбург формулирует исторически объемную и глубокую мысль: «Стоит писателю сказать нечто за пятьдесят лет или хотя бы за день до того, как это становится общеизвестной истиной, на него все обрушиваются». Между тем сцены, изображающие политического комиссара интербригад в деле, звучат пророчески.

Заблуждения Эренбурга насчет честности Андре Марти стали очевидными спустя десятилетия. Эренбург не знал, кто оклеветал Кольцова в глазах Сталина. Прискорбно также, что он не сумел разглядеть в сталинском палаче, что тот представлял из себя в действительности. И еще более прискорбно, что Эренбург, хотя бы намеком, не дал оценки политическим комиссарам, посланным в Испанию вождем и погубившим республику и едва не погубившим Россию посла начала Второй мировой войны. Ярким примером служит деятельность Льва Мехлиса в Крыму, которая повлекла за собой грандиозную военную катастрофу. Любопытно, что характеристика, которую простой капрал дал Андре Марти, полностью и дословно совпадает с характеристикой Хрущева, данной им Мехлису. Историческая связь и здесь выписала удивительный узор. «Это был воистину честнейший человек, — замечает Хрущев, — но кое в чем сумасшедший». Что вытворял Мехлис до войны, хорошо известно: доносы, требования арестов военных руководителей, участие в следственных действиях и тому подобные подвиги укрепили отношение Сталина к нему. Он тоже считал Мехлиса честным человеком, впоследствии назначив его министром Госконтроля СССР. В начале 1942 года Мехлис представлял Ставку Верховного главнокомандования в Крыму. Керченская десантная операция потерпела сокрушительную неудачу отчасти из-за некомпетентного вмешательства представителя Ставки. Чтобы спасти себя, Мехлис во всех просчетах и упущениях обвинил командующего фронтом Козлова, но, очевидно, и в окружении Сталина, и в нем самом произошел определенный переворот и вызревал новый взгляд на политическое руководство. Мехлис слетел со всех постов — заместителя наркома обороны и начальника Главного политического управления. Вождь не расстрелял его, как Павлова и других высших военачальников, но и не покрыл ошибки, стоившие жизни неисчислимому количеству бойцов и командиров. Мехлис был понижен до звания корпусного комиссара, а ведь он имел звание армейского комиссара 1-го ранга.

Вскоре из недр Ставки вышел приказ за № 307. Провал Мехлиса и появление приказа — вещи взаимосвязанные. В конце концов сумасшедшие идеологи типа Мехлиса были устранены самой жизнью от руководства военными действиями. Но какая цена была уплачена?

Поразительно, как не принадлежащий ни к каким партиям или политическим группировкам американский писатель, наблюдавший происходящее если не со стороны, то уж, понятное дело, и не из глубин интербригадовских формирований и штабов, сумел так точно и бескомпромиссно выделить основное зло сталинщины, указывая на подлинных виновников случившегося в Испании раскола и поражения.

Сталин не желал видеть Мехлиса. Он отдал приказ и долго потом при звуках фамилии верного сатрапа презрительно морщился. Когда Поскребышев, как рассказывала одна высокопоставленная дочка, в очередной раз доложил о просьбе Мехлиса лично объясниться с вождем, тот отказ сопроводил, как часто случалось, бранью:

— Пусть служит, трах-тарарах-бах! И не морочит мне голову! Его, засранца, надо было бы утопить в Керченском проливе.

Поскребышев передал высочайшую резолюцию дословно. Однако это не помешало Мехлису получить спустя два года звание генерал-полковника, а также вмешиваться в руководство операциями на более низком уровне — в качестве члена Военного совета. Постепенно он наладил отношения с вождем, хотя доносы на командующих армиями и фронтами он уже слал в ЦК ВКП(б), а не в Кремль, что существенно ослабляло эффективность его рекомендаций и действий.

На чаше весов

А капитан Гомес и партизан Андрес пока сидели взаперти. Андре Марти в огромном карикатурном берете разбирал, как неопытный курсант, таинственную для него карту. Еще несколько мгновений — и разразится трагедия. Когда я перечитываю сейчас страницы Хемингуэя, какой-то мистический ужас охватывает меня. Я думаю об удивительном даре пророчества, которым обладает настоящий писатель, я думаю о тех, кто умер и кому не суждено было узнать жизненного продолжения начатой Хемингуэем истории: о том, как нас всех обвела вокруг пальца коммунистическая пропаганда, о дне сегодняшнем, когда мы по-прежнему лишены полной и достоверной информации о событиях, развернувшихся некогда в Испании, я думаю о нерасторжимой связи эпох и о том, что если бы великий американец дожил бы до конца века, он ничуть не удивился бы опубликованным архивным документам и где-нибудь за стойкой кубинского бара или у себя в кабинете тихо произнес: «Я чувствовал, я догадывался, я знал».

Нельзя было не почувствовать. Дальнейшее подтверждает, что Хемингуэй не только знал факты и конкретные поступки тех или иных людей, но и многое предвидел и ощутил.

Если республиканский капрал преподносил истину в общей форме, то при создании образа Андре Марти нужно было опираться на неопровержимые доказательства. Парадокс и одновременно могущество литературы состоят в том, что пророчество, предвидение и догадка часто оказываются самыми серьезными аргументами, и от них зависит колебание чаши весов справедливости в ту или другую сторону.