Горничная Карнеги - Мари Бенедикт

Я попятилась, пряча «Миссис Перкинс» в складках юбки. Его голос звучал вполне доброжелательно, но насколько невинным было его предложение? В любом случае я не могла рисковать. Миссис Карнеги, возможно, простит мне мое преступление, если я сознаюсь сама, не дожидаясь, пока ей сообщит о нем кто-то другой. Особенно если этот «другой» — один из ее обожаемых сыновей.

— Мне кажется, сэр, что секреты не самый правильный образ действий.

Его улыбка погасла, брови встревоженно приподнялись.

— Я вас расстроил, мисс. Прошу меня извинить. Я всего лишь пытался вас успокоить. Позвольте мне узаконить ваш визит в библиотеку и прочесть вам вслух что-нибудь из моего любимого поэта, несравненного Роберта Бернса? Таким образом можно будет считать, что вы пришли сюда по моей просьбе, а не по собственному почину. И вам не придется ничего говорить моей матери.

Я с облегчением кивнула, хотя идея остаться в библиотеке наедине с сыном хозяйки, который читал бы мне вслух стихи, казалась странной и несколько неуместной.

Он подошел к столу, заваленному книгами в дорогих кожаных переплетах, и выбрал из них нужную. Не глядя на оглавление, открыл томик на определенной странице и объявил, что прочтет стихотворение под названием «Честная бедность». По мере чтения его шотландский акцент становился все более заметным. Стихи показались мне смутно знакомыми. Но откуда я могла их знать? Политические лозунги, а не поэзия были языком моего воспитания. Поэзией я наслаждалась в одиночку долгими пасмурными вечерами в нашем фермерском доме в предместье Туама.

Мы хлеб едим и воду пьем,

Мы укрываемся тряпьем

И все такое прочее,

А между тем дурак и плут

Одеты в шелк и вина пьют

И все такое прочее.

При всем при том,

При всем при том,

Судите не по платью.

Кто честным кормится трудом, —

Таких зову я знатью…[4]

На этой строфе я наконец поняла, почему стихотворение показалось мне знакомым. Давным-давно, когда я была совсем маленькой, мой отец и его политические соратники пели песню на эти стихи на своих тайных собраниях (это был своего рода гимн, призывающий на борьбу за равенство прав и возможностей — одно из ключевых убеждений фениев), и даже сейчас он иногда напевал эту мелодию. Как только я вспомнила об отце и об угрозе благополучию нашей семьи, вызванной реакцией лорда Мартина на слухи о его былой принадлежности к Ирландскому республиканскому братству, — той самой угрозе, из-за которой я оказалась в чужой стране и теперь слушала, как незнакомый мужчина читает мне вслух стихи, — на мои глаза навернулись слезы.

Мистер Карнеги закончил читать и посмотрел на меня. Я быстро смахнула слезу со щеки, надеясь, что он ничего не заметил. Но по тому, как смягчилось его лицо, сразу стало понятно: он успел разглядеть эту несчастную слезинку.

В тишине, установившейся между нами, я услышала тихий звон колокольчика где-то в глубине дома. Быстро присев в реверансе, я без единого слова бросилась прочь. Колокольчик звонил по мою душу — меня вызывала миссис Карнеги.

Глава девятая

21 января 1864 года

Питсбург, штат Пенсильвания

— Вам письмо, — сказала мне миссис Стюарт, когда я вошла в кухню с тяжелым подносом, нагруженным посудой после полдничного чая хозяйки.

— Мне?

Я действительно удивилась. Два месяца я ждала ответа на мое письмо, которое написала домой сразу, как только поняла, что остаюсь в доме Карнеги, и теперь не могла в это поверить. Корреспонденция приходила ежедневно, но для других слуг. Для меня — ничего. Мои чувства раскачивались, как взбесившийся маятник, между тревогой за близких и облегчением оттого, что никто не разыскивает настоящую Клару Келли.

— Даже два. — Лицо миссис Стюарт оставалось таким же унылым и скорбным, как всегда, несмотря на мое нарастающее волнение. Мы с ней общались мало и исключительно по рабочим вопросам, сводившимся к обсуждению пожеланий хозяйки относительно обеденного меню, просьбам о покупке новых швейных принадлежностей и передаваемых через меня замечаний о недостатках в уборке дома. Таким образом, наши с ней отношения были чисто утилитарными. Миссис Стюарт, как и вся остальная прислуга, считала меня приближенной хозяйки и, следовательно, не принадлежащей к их компании. Поэтому все они держались настороженно и сохраняли безопасную дистанцию.

Но почему два письма? Неужели Элиза и папа написали отдельно друг от друга? Нет, они вряд ли стали бы тратиться на одновременную отправку двух посланий. Скорее всего, письма были отправлены в разное время, но первое задержалось в пути и пришло вместе со вторым.

Миссис Стюарт вынула из глубокого кармана передника два потрепанных в дороге конверта и поднесла их к ближайшему светильнику на стене. Прищурившись, она прочитала:

— Одно из какого-то Туама, второе из Дублина.

При слове «Дублин» вся радость от предвкушения сразу двух писем от моей милой сестры Элизы улетучилась вмиг. В Дублине я никого не знала. В отличие от настоящей Клары Келли. Значит, это письмо для нее.

Я отнесла в судомойню поднос с грязной посудой, еще раз взглянула на два конверта (один, надписанный настолько родным и знакомым почерком, что он мог бы быть моим собственным, другой — почерком совершенно чужим) и убрала их поглубже в карман. В покои хозяйки я поднималась с трудом — ноги казались налитыми свинцом. Пока я помогала миссис Карнеги устроиться на предвечерний отдых — чуть ослабила ей платье, подложила под спину подушки, принесла из кабинета контракт с какой-то железнодорожной компанией, — письма жгли мне карман. Неужели мой обман раскрылся? Может, я работала у Карнеги последний день? Вести из дома, которых я ждала с таким нетерпением, уже вряд ли имели значение в свете внезапного письма из Дублина.

Миссис Карнеги указала на кучу кружевных чулок на полу рядом с креслом:

— Пока я отдыхаю, займись штопкой, Клара. Я позвоню, когда буду готова одеваться к ужину.

— Да, мэм.

Быстро присев в реверансе, я сгребла чулки в охапку и почти бегом бросилась в свою комнату, расположенную в крыле для прислуги.

Опустившись на латаное-перелатаное покрывало на своей кровати, я вынула из кармана оба письма. Руки у меня тряслись. Я провела дрожащим пальцем по строке с моим именем, написанным элизиным каллиграфическим почерком, — папа настойчиво требовал, чтобы все его дочери отрабатывали красивый, изящный почерк, — и решила на время отбросить страх и прочесть сначала письмо от сестры. Какая бы судьба ни ожидала меня по прочтении второго письма, адресованного