Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин

по 1814-й, награжденный многими орденами и золотым оружием за храбрость, полковник в 25 лет, удостоившийся благоволения царя и глубокого уважения Барклая де Толли, своим самоубийственным шагом предвосхитил мятеж 14 декабря. Он был старше декабристов и раньше, чем они, почувствовал невозможность жить так, как жил.

Каким должно было быть ощущение общего неблагополучия, чтобы полковник Бок решился принести себя в жертву, ясно это сознавая: «Можно распять того, кто говорит правду, но нельзя никогда восторжествовать над истиной. Всегда нужны жертвы, прежде чем победа будет достигнута. Провидение определит будущее. Моя совесть спокойна…»

Вспомним эти слова, вспоминая о Рылееве в канун восстания.

К полковнику Боку не подходила снисходительная формула: «Дурак! не в свое дело вмешался», которой наградил император Александр полковника Генерального штаба Александра Муравьева за его проект крестьянской реформы. Полковник Бок был брошен без суда в одиночную камеру Шлиссельбурга – как безумец. И там доведен до безумия. Он не мог жить иначе, но не мог и защитить себя, ибо за ним не стояло никакой вооруженной силы. За людьми 14 декабря она стояла…

«Действователей 14 декабря» после восстания многократно называли безумцами. «О жертвы мысли безрассудной!» – восклицал замечательный поэт, умный человек, но дурной политик Тютчев.

Однако дальнейшая история России – страшные конвульсии системы, сотрясаемой восстаниями, волнениями, выстрелами и бомбами, внешнеполитическими катастрофами, экономическими срывами, – дальнейшая история империи, ненавидимой слишком многими и рухнувшей под тяжестью своих роковых заблуждений, показала, что безумцами были те, кто 14 декабря стрелял картечью в наиболее трезвых и здравомыслящих людей страны.

Есть свидетельство, что Сперанский, стоявший в момент первых картечных выстрелов у окна Зимнего дворца, сказал члену тайного общества Краснокутскому, оказавшемуся рядом: «И эта штука не удалась!»

А декабрист Басаргин писал, вспоминая процедуру вынесения приговора: «В той стороне, где досталось мне стоять, сидел за столом М. М. Сперанский… Мне показалось, что он грустно взглянул на меня, опустил голову, и как будто слеза выпала из глаз его».

Битый и ломаный российским политическим бытом Сперанский понимал, какая «штука не удалась» и что это значит для России.

Более уверенно чувствовавший себя Мордвинов сразу после казни и ссылки деятелей тайных обществ подал новому императору записку, в которой, в частности, было сказано: «Угнетение же всех составляет ясную гибель всего государства».

Но российская власть, принципиально не искавшая путей органичного сотрудничества с обществом, не способна была воспринять эту мысль. И потому – обречена.

После восстания

Хроника

Неоценимую помощь оказали мне в работе с сибирскими архивами ленинградские историки-архивистки Валентина Прокофьевна Павлова и Анна Львовна Ванштейн. Глубокая благодарность.

Глава первая

Чувства чистой совести достаточно для смерти. Чувство нравственного достоинства необходимо для жизни.

Н. Тургенев

1

14 декабря 1825 года в пятом часу пополудни, когда совсем уже смеркалось, император Николай Павлович решился наконец отдать приказ о стрельбе картечью по боевым порядкам мятежников.

«Первая пушка грянула, картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и неподвижно. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения – столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием».

Так писал Николай Бестужев.

Вечером 14 декабря им казалось, что жизнь кончена. И не только потому, что им грозила смерть. А потому еще, что дело, ради которого они жили, было расстреляно картечью с расстояния в сто шагов.

Им казалось, что все кончено. Но они ошиблись.

Начиналась другая жизнь. Быть может, не менее славная, чем прошедшая.

Начинался путь страданий и борьбы. Борьбы не менее жестокой, чем та, которую они вели прежде. Борьбы за сохранение в себе человека. Борьбы за сохранение в себе духа действия, который столь ярко отличал их.

2

В ночь на 15 декабря 1825 года двадцать солдат лейб-гвардии Павловского полка вошли в дом графа Лаваля на Английской набережной.

С ними был флигель-адъютант князь Голицын. Он должен был руководить обыском и изъять все бумаги зятя хозяина дома и вообще все подозрительные документы.

Вряд ли кто-нибудь в Петербурге мог предположить, что этот дом когда-либо подвергнется вторжению вооруженных гвардейцев.

Хозяин дома – граф Лаваль, – действительный статский советник, церемониймейстер двора его величества, оказавший крупные услуги Людовику XVIII перед его возвращением во Францию в 1815 году и получивший от него графский титул, был человеком известным, уважаемым и вполне лояльным.

Хозяйка дома, графиня Александра Григорьевна, урожденная Козицкая, принесшая мужу огромное приданое, была женщиной незаурядной. Она приятельствовала со знаменитой мадам де Сталь. А Джон Адамс, первый американский посол в России и будущий президент Соединенных Штатов, писал о ней: «Эта леди кажется мне самой приятной, интеллигентной и достойной уважения русской женщиной, которую я знал».

Лавали в ту ночь ночевали у сестры графини – княгини Белосельской-Белозерской.

Солдаты Павловского полка, мерцая штыками в полутьме пустого дома, шли по комнатам, в которых бывали Пушкин и Вяземский, в которых Карамзин читал «Историю Государства Российского». Павловцы шли по комнатам, по которым ходили самые замечательные люди России тех лет.

Они шли мимо картин старых итальянцев. Они грохотали каблуками по мраморным плитам, вывезенным с Капри, из дворца императора Тиберия.

На мрачных солдат, затянутых в зеленые мундиры, смотрели двухтысячелетние римские статуи и древние греки, нарисованные на вазах, которым было две с половиной тысячи лет.

Но солдат лейб-гвардии Павловского полка это не интересовало. Они искали кабинет князя Сергея Петровича Трубецкого, женатого на дочери Лавалей Екатерине.

Сам Трубецкой был уже арестован в доме австрийского посла Лебцельтерна, женатого на другой дочери Лавалей.

Кабинет нашли. Но все ящики бюро были заперты. Их пришлось вскрывать штыками.

В конце концов в одном из взломанных ящиков был обнаружен бумажник, а в бумажнике документ.

«Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое!

В манифесте Сената объявляется.

1. Уничтожение бывшего Правления.

2. Учреждение временного до установления постоянного, выборными.