Жизнь и судьба Федора Соймонова - Анатолий Николаевич Томилин

Женщины после сорока лет вообще легко плачут, испытывая от слез облегчение. Слезы дают разрядку, снимают сердечную тоску. Слезы же, как правило, готовят и облегчают принятие трудных решений, являясь как бы искупительной жертвой. И хотя природа так устроила, что видеть слезы женщины, как и обиду ребенка, в высшей степени тяжко, цена этих слез невелика.

В пятницу по столице разнесся слух, будто генерал-адъютант Андрей Иванович Ушаков, начальник Тайной розыскной канцелярии, объявил кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому запрет являться ко двору...

Волынский узнал о сем из вторых рук. Велел тут же заложить лошадей, подать придворное платье... Первый визит — к его светлости, герцогу Курляндскому. И первый абшид. Не принят! К ее величеству — результат тот же. И всесильный обер-егермейстер, генерал и кабинет-министр, первый докладчик по кабинетским делам, несокрушимый Артемий Волынский растерялся. Он метался по городу, опережаемый молвою, и везде встречал либо опущенные глаза, либо спины, а то и запертые двери.

Соймонов узнал о случившемся ввечеру, после бани. Распаренный, истекающий потом, вице-адмирал кликнул Семена-камердинера, велел подавать одеваться да сказать, чтоб запрягали. Он хотел тут же кинуться к перевозу, чтобы навестить благодетеля, что-то сделать, что-то сказать, ободрить... Однако супруга Дарья Ивановна с намотанным на мокрой голове полотенцем встала у двери, обхвативши живот руками:

— Опомнись, отец, охолонь, батюшко...

И он остался. С тяжелым чувством ехал он в Светлое воскресенье на Адмиралтейскую сторону для поздравления патрона. Артемий Петрович был мрачен.

— Бог карает меня за старые грехи, — ответил он с невеселой усмешкою Федору. — Что-то еще недруги мои придумают, какие вины измыслят?..

Федор Иванович утешал, говорил, что то — временное. Напоминал о заслугах и милостях государыни, о пожаловании денег, со времени которого минуло едва ли полтора месяца.

— Что с тех-то пор изменилось?..

А про себя думал: «Дай-то бог, чтобы вины те, старые, забытыми оказались, из пепла восставшими и в пепел обращенными. Новые вины завсегда старых тяжельше, а новые беды — бедственнее».

3

После утреннего визита к опальному кабинет-министру велел Соймонов ехать во дворец. Путь не дальний, а за последнее время — и хороню знакомый. Не успел подумать — лошади уже стали.

Когда Федор вошел, собравшиеся придворные придумывали всяческие дурачества, чтобы рассеять недовольство на челе императрицы. Вспоминали, как намедни после полунощницы ездили смотреть торжественное шествие вокруг храма Сампсония-странноприимца, что на Выборгской стороне. Как, обнажив головы, стояли в притворе кавалеры, а дамы, подобно женам-мироносицам, закрывали лица платками и наблюдали за государыней, которая истово молилась и утирала слезы.

Ныне же во время утрени, при словах: «...друг друга обымем, рцем братие» — первым к ней в придворной церкви подошел фаворит, и Анна дала ему крестное целование, а он с жаром ответил, даром что был лютеранской веры. Из церкви ее величество шла с ликом просветленным и дарила присутствующих фрейлин и многих кавалеров красными яйцами, яйцами золотыми, наполненными бриллиантами. Соймонов, как человек военный, опустился на одно колено, принимая царский презент. Он прижал к губам холодноватый крашеный бок и поглядел на императрицу. Выглядела она неважно и чувствовала себя, по всей вероятности, плохо.

Князь Александр Борисович Куракин, добровольный смехотворец при дворе, прославившийся тем, что ловко подражал манерам и всей повадке Волынского, впервые рискнул произнести его имя вслух. Как бы не видя за прочими Анну, он принялся громко восхвалять ее деяния, подчеркивая, что вот уж она подлинно настоящая и достойная наследница деяний Петра Великого, поскольку проводит в жизнь все его предначертания...

— Одно лишь дело, завещанное великим преобразователем, забыто ея величеством...

Куракин помолчал, ожидая вопроса слушателей, и стал как бы смущенно улыбаться, когда в их число вступила Анна.

— Что же такое я забыла, князь? — спросила она.

— Ах, ваше величество, — ответил Куракин, — ваш великий дядя нашел Волынского на такой дурной дороге, что накинул на шею ему веревку. А поскольку Волынской не исправился, то ежели ваше величество узел тот не затянет, намерение императора не исполнится.

Реплика на мгновение повисла в тишине. Никто не знал, чем на нее отвечать. Первым захохотал Бирон. За ним покатились со смеху и остальные. Анна помолчала, но потом постепенно, заразившись общим весельем, стала улыбаться и тоже засмеялась.

«Похоже, что участь-то Артемия Петровича решена, — подумал Федор. — И его ли одного?»

А потом побежали дни, заполненные, как всегда, делами, спорами в Адмиралтейств-коллегии, ревизиями. Всю послепраздничную неделю не мог выбрать времени Федор Иванович, чтобы заехать на Мойку. Дома казнился: поди, ждал Артемий-то Петрович... С начала отказа от двора прихожая его, в обычное время тесная от толпящихся людей разного ранга, вовсе опустела. Сказывали, что Волынский ездил к Миниху, просил заступиться. Но тот принял холодно, был памятлив на старое, садиться не пригласил и не обещал ничего.

Время от времени, больше вечерами, под покровом темноты к дому бывшего кабинет-министра подкатывали возки. Темные фигуры, завернутые в епанчи, быстрыми шагами пробегали двор и скрывались в сенях. Поодиночке приезжали конфиденты. Падение Волынского, его опала грозила им самим. Волынский еще ездил в Кабинет, и там время от времени Эйхлер утешал его, уверяя, что государыня смотрит на его дело сквозь пальцы. Но Артемий Петрович чувствовал, что все не так. Однажды он сказал обедавшему у него секретарю Иностранной коллегии Суде:

— Боюсь, как бы не было все сие только предтечей подлинным бедам...

Он пока не знал, что по заданию сверху чиновники Тайной канцелярии переворачивают горы бумаг, изыскивая хоть какой официальный повод... И нашли! Десятого апреля асессор Михаил Хрущов обнаружил бумагу, в которой говорилось, что в 1737 году из Конюшенной канцелярии Василий Кубанец, служивший в доме Волынского, взял на нужды своего господина пятьсот рублей. Это дало повод арестовать секретаря канцелярии Григория Муромцева. На допросе тот пояснил, что выданы были деньги по приказу самого обер-егермейстера. Бирон возликовал...

Между тем Артемий Петрович, видя, что дело его не двигается, стал снова приободряться. Написал длинное письмо государыне. Подать не решился, написал новое, но сжег и его... Он перебирал в голове все, что делал за последнее время, и решительно не находил повода для гнева