Страна Печалия - Вячеслав Юрьевич Софронов

В себя он пришел, уже лежа на лавке, в какой-то избушке, где, потрескивая, горела лучина, а напротив него сидел старик с короткой бородкой и ловко латал порванную сеть, что-то напевая себе под нос. Увидев, что Фома открыл глаза, он с усмешкой спросил:

— Ну что, голубок, долетался? Крылышки слабые оказались? Вот так-то оно, на чужое добро позарился, а Господь тебя тут же и наказал. Говори спасибо, что совсем вусмерть не разбился, жизнь себе сохранил. С того яра многие летали, и все по-разному… Кому ничего, повезло, а кому-то и нет…

— А мне как, думаешь, повезло? — с трудом произнося слова, спросил Фома.

— Это уж тебе, летуну, решать: рад, что живехонек остался, или не очень…

— Да я еще не знаю, ежели ноги отойдут и я сызнова ходить смогу, тогда, конечно, оно в радость. А ежели бревном лежать останусь, как сейчас, то какое в том счастье…

Старик усмехнулся, пожевал усы беззубым ртом и, хитро улыбаясь, спросил:

— А ты, поди, голубок, за счастьем куда направлялся? Много вас таких через нас проходит… И всё идут, и идут непонятно куда… Чего ищут — сами того не знают. А ты, как погляжу, нашел счастье свое. Вот теперь лежи и радуйся.

— Ты меня, старый, не подначивай, отлежусь и дальше пойду.

— Да, искал поп маму, а нашел яму. Так и ты нашел, что искал. Только я тебе вот что скажу, видел я таких, что, спиной ударившись долгонько встать не могли, а иногда и на всю жизнь, хоть при ногах, да неходячими оставались. Вот, думается мне, уж не обессудь, что и ты из этих будешь…

От этих слов Фома покрылся холодным потом и попробовал возразить:

— Ты, старик, говори-говори, да не заговаривайся, раньше смерти не хоронят, отлежусь у вас, спасибо, что пригрели, да и дальше пойду…

— А ты спробуй, коль не веришь, встань с лавки сам, да сделай шажок.

Фома напрягся, пытаясь опустить ноги на пол, но не почувствовал их. Тогда он попробовал сесть, опираясь на локти и держась за стену избушки, и правой рукой начал ощупывать свои ноги. И тут его взял страх: ни та, ни другая нога не чувствовали его прикосновений, и сколько он не пытался ими пошевелить, ничего у него не получалось.

— Да как же я теперь жить стану, коль с лавки подняться не могу?! Кому буду нужен такой? Уж лучше бросили бы меня там, на берегу, и то бы лучше! А теперь… — Он не договорил, потому как жгучие слезы душили его.

— Ну, вот что, голубь сизокрылый, теперь ты сам о смертушке заговорил, а то хорохорился, как петух на насесте. Ладно, не гневи Бога, может, и найдется человек, возьмет тебя к себе. А ну, подумай, есть такие?

— Не знаю, что и сказать, — укладываясь обратно на лавку, отвечал Фома. — Жил с одной бабой, да вот решил убегнуть, а оно вот как обернулось.

— Издалека бежишь-то? С Тобольска, поди? Весь бродяжий народ через Тобольск валом валит, а потом уж мимо нас вниз по реке. А куда дальше девается, не могу знать.

— Точно сказал, из него, из Тобольска. И двух недель не прошло, как ушел.

— Надо как-то тебе обратно возвертаться, авось примет обратно баба та. Как сам-то думаешь? — спросил старик, не прерывая работы.

— Не хочу, зачем я ей такой…

— Э-э-э, братец, ты, как погляжу, совсем не знаешь, как русская баба устроена. Ей же своих страданий мало, она готова любому душу свою распахнуть настежь и внутрь запустить, ежели видит, что тому худо. Нет, точно ты бабьева нутра не чуешь. Думаешь, они зря нас пилят и попрекают? Не зря, милок, не зря. Им больно на нас смотреть, особенно, ежели человек ей неприкаянный на пути встретится. Да что там душу, жизнь свою отдать готова, лишь помочь ему хоть чуток. Она и поплачет, и поругает, может, и приструнить, а потом все одно прильнет к нему — и айда жалеть, ласкать, слова разные говорить… Вот, сам подумай, ежели мужик жив-здоров, то чего его жалеть-то? А русская баба — она такая, без жалости жить не может, ей подавай горемыку разнесчастного, она над ним век дрожать будет, пылинки сдувать, себя не пожалеет, лишь бы ему добро какое донести.

— Да совсем они не такие, — возразил Фома, — уж я-то их знаю.

— Молчи, коль не понимаешь. Вот поживешь с моё, умишком обзаведешься, тогда, может, и поговорим. А сейчас что ты супротив меня, да еще хворый? Молчал бы в тряпочку, да старых людей слушал, которые всякого повидали и горя по самый краешек хлебнули. Пропали бы давно, не будь рядом баб наших…

Старик покрутил головой, вздыхая, что Фома не желает воспринимать его наставления, а потом, отложив починенную сеть, повернулся к нему и сказал:

— Ты послушай еще, чего тебе вот что скажу… Дня через два наши мужики новые барки, что зимой сработали, в Тобольск на продажу потянут бичевой. Вот ты и просись с ними. Не откажут. Да и я свое словечко замолвлю, меня тут уважают. Глядишь с ними и доберешься до зазнобы своей, а уж там гляди, примет она тебя или обратно выставит.

Фома долго молчал, понимая, что старик прав и податься ему больше некуда, но гордость не позволяла вернуться обратно к Устинье в таком вот виде. Вспомнилось, как ушел, не попрощавшись. Но другого выхода у него не было.

Незадолго до праздника Святой Троицы к городской пристани причалили две новенькие барки и несколько мужиков снесли на берег недвижимого Фому, переговорили с одним из возчиков, поджидавших попутчиков, заплатили ему и водрузили на телегу несостоявшегося странника, из глаз которого тонкой струйкой текли слезы. Он умиленно протягивал к своим спасителям руки, благодарил и все повторял:

«Простите, братцы, за грех, что совершил, за него, видать, и поплатился».

«Ладно уж, — отвечали те, — с кем ни бывает… И ты на нас зла не держи, что отходили тебя, а то, глядишь, ничего бы и не случилось…»

«Да что теперь говорить, — сокрушался Фома, — былого не вернуть. Прощайте, авось свидимся».

Мужики ничего не ответили и направились к своим корабликам, а скоро и совсем забыли о том человеке, что случайно попал к ним и едва остался жив. Они и сами, занимаясь опасным промыслом, ходили близ