Адмирал Колчак - Павел Зырянов

Многие, в том числе министры Серебренников и Старынкевич, считали, что это дело рук Иванова-Ринова.^[1052] Атаман сибирских казаков действительно был из тех, кто может подложить свинью и тихо отойти в сторону. С Колчаком у него были свои счёты: Колчак занял его место военного министра, когда Иванов-Ринов был на Дальнем Востоке, освободив же это место, предложил его не ему, а генералу Степанову, своему знакомому по Японии, а вдобавок – ещё и сместил с поста командующего Сибирской армией. И в самом деле, участие во всех этих делах конвоя из состава отряда Красильникова может считаться косвенным доказательством причастности Иванова-Ринова.

Но несомненна причастность также Бобова и Бржезовского. А от них ниточка тянется к Матковскому и Лебедеву. Колчак был убеждён, что ни Бржезовский, ни Матковский не участвовали в заговоре. А об участии Лебедева, видимо, не допускал и мысли, считая, что он ему «предан с кишками».^[1053] Один из мемуаристов, генерал П. Ф. Рябиков, писал, что Лебедев был человеком малообщительным, замкнутым, всегда сдержанно корректным.^[1054] Было известно, что его взгляды близки к крайне правым. Понятно, что он должен был испытать недовольство и тревогу в связи с недавним приёмом верховным правителем делегации Омского блока, в состав которой входили и некоторые социалисты. Возможно, возникло желание, воспользовавшись случаем, «расквитаться» с социалистами, отпугнуть их подальше от Колчака. А то, что задуманное мероприятие нанесёт удар по авторитету Колчака и всего омского режима, – это, наверно, в голову не пришло. Политик он был слабый. Не исключено, таким образом, что одним из вдохновителей кровавых событий этой ночи был человек из ближайшего окружения Колчака, самый, казалось, ему преданный.

В январе 1919 года оплата труда рабочих Омска и Куломзина была повышена на 25 процентов.^[1055] С этой зимы до следующей крупных городских восстаний в Сибири больше не было. Иркутское и Черемховское восстания в декабре 1919 года произошли уже в совершенно другой обстановке.

* * *

Покидая фронт, чехи передали новому командованию свою главную стратегическую идею – наступать не на Москву, а на Вологду, чтобы соединиться с архангельской группировкой белых войск и получать помощь союзников гораздо более близким путём – через Архангельск и Мурманск.

Несмотря на свою оригинальность и изящество, замысел был похож на авантюру. Противник мог нанести удар по растянувшейся коммуникации и отрезать армию от её урало-сибирской базы. То, что было впору для «бродячего» Чехословацкого корпуса, не очень годилось для Сибирской армии, крепко связанной с тем местом, где она была создана, и тем обществом, из коего вышла. Болдырев, однако, загорелся этой идеей. Её энергично поддерживал Нокс. Исходя из общего стратегического плана, в Ставке была разработана начальная операция по его осуществлению. В историю Гражданской войны она вошла под названием «Пермской». По наследству всё это перешло к Колчаку.

Главная роль в готовившемся наступлении отводилась Екатеринбургской группе под командованием Гайды. Туда направлялись все пополнения, оружие, боеприпасы, амуниция.^[1056] В армии, стоявшей под Кушвой, было сосредоточено 45 тысяч штыков и сабель. Войска, державшие фронт под Уфой, в это время не получали почти ничего.

Советское командование, оттеснив противника далеко от Волги, успокоилось за судьбу Восточного фронта и занялось Южным. Туда перебрасывались резервы с Восточного фронта и маршевые роты из глубины страны. Более того, на Южный фронт были направлены некоторые части, действовавшие в оренбургских и башкирских степях. Правда, северный участок Восточного фронта (3-я армия под командованием М. М. Лашевича) вызывал у красных опасения и был несколько усилен.^[1057]

В составе Красной армии численное преобладание всё более переходило к мобилизованным. В основном это были деревенские парни, идеологически ещё не обработанные – боевой дух у них был невысок. «Интернационалисты» (венгры, австрийцы, латыши, китайцы) – те, на ком прежде держалась Красная армия, – теперь, вследствие небольшой своей численности и невосполнимых потерь, уже не могли играть значительной роли. К тому же с окончанием войны венгры и австрийцы засобирались домой.^[1058] Ударной силой оставались матросы, в том числе черноморские (например, с «Евстафия»), которыми когда-то командовал Колчак. Они давно могли бы разойтись по домам, как разошлись солдаты старой армии. Но суровый крестьянский труд многих уже не устраивал. Им надо было «делать революцию». Те же, кто был из мастеровых, не могли вернуться на свои фабрики и заводы, которые сплошь стояли по причине той же самой революции. Некоторые матросские отряды переодевались во всё красное.^[1059] Но первые же бои заставляли отказываться от этого революционного дурачества.

Самым слабым участком на Восточном фронте красных был как раз тот, где большевистские армии вели наступление по расходящимся направлениям – на Уфу и Оренбург. Если бы удар был обращен против них, белые армии, возможно, могли бы уйти гораздо дальше.

Силы Красной армии, противостоявшие Екатеринбургской группировке, насчитывали около 24 тысяч штыков и сабель (не считая резервов в Перми). Гайда имел, таким образом, почти двойное превосходство. При этом ударная группировка белых под командованием генерала А. Н. Пепеляева, младшего брата В. Н. Пепеляева, расположенная на сравнительно небольшом участке западнее Нижнего Тагила, насчитывала более десяти тысяч штыков и сабель.^[1060]

Наступление началось 27 ноября, когда правофланговая группа генерала Г. А. Вержбицкого, преодолевая проволочные заграждения, стала обходить Кушву двумя колоннами. 2 декабря они соединились в окрестностях города, и Кушва была взята штыковой атакой.^[1061]

29 ноября в наступление перешла ударная группировка. В непрерывных сражениях, при 20-градусных морозах, продвигаясь по колено в снегу, солдаты Пепеляева за полмесяца преодолели расстояние в 100 вёрст и 14 декабря взяли узловую станцию Калино.^[1062] Тем самым были отрезаны от Перми отступавшие с севера соединения красных. Армия Лашевича оказалась фактически разделённой надвое.