Сборник проза и блоги - Макс Акиньшин

— Ты, видать, думаешь, что я алкаш, — Костя пнул попавшую под ноги бутылку, та откатилась к стене. — Что я законченный человек. (С)

Конченый! Конченый, автор! И такого в тексте достаточно, чтобы потерять видимость достоверности. Прекрасные аллюзии на милосердного Агасфера, в которых автор тоже пытается хитрить — ведь аллюзии не предполагают мотивации персонажа. Эти аллюзии разбиваются о диалоги. При этом, что стоит отметить у автора замечательно вышел дядя Юра. Прямо очень. Цельный типаж, вообще без каких-нибудь царапин и кракелюр. Но он единственный. К остальным много вопросов. К главным, второстепенным. Хотя формат притчи извиняет все. Даже ее схематичное исполнение.

В «Мухе на фреске» много отсылок, тут автор намешал много. Парфюмер, Протрет Дориана Грея — увидеть можно что хочешь, тут там, мелкие вкрапления, намеки, привкус, отзвук, апокрифы. Но текст, увы, сырец.

Он прошагал под аркой и оказался на проспекте. Остановился, очарованный старой советской мозаикой на боку панельного дома.

Изображала она храм, не понять какой. Было в ней два цвета: пыльный серый и тёмно-бордовый, такой же, как у порослей дикого винограда на стене здания. И была она прекрасна.

разглядывая другие мозаики: церкви, мечети, мавзолеи…(С)

Ну, нет в СОВЕТСКИХ мозаиках храмов, уважаемый автор. Соцарт не такой. И не мог быть таковым.

— Ты… Алан, верно? — подозвал он новичка. — Драки с ножом лучше будет избежать. Но если избежать не получится… — он бросил снаряд новичку, тот рефлекторно словил. — Бей. Сбоку, снизу, неважно.

Поймал, схватил, да?

— Что он там пил, этот Коться? — презрительно говорит слушающий дед, — Не арак, нет?

Я уверяю его, что Костя Хан пил водку. Арак, по мнению дедушки, пьет только старый иблис бобо Насрулло — его давний соперник и сосед.

— Яхши! — одобряет дед и извлекает из халата бутылку «Каратау особой». А потом плещет в пиалу солидную порцию. Заметив мой осуждающий взгляд, он заверяет:

— Никто не видит.

Я почему-то уверен, что это самое «Никто» он произносит с большой буквы. Бобой наливает вторую порцию и протягивает пиалу мне. Я смотрю в небо, в которое от земли поднимается стрекот ночной живности, Никто не смотрит на меня. У него свои заботы.

Я продолжаю читать вслух, дед сыпет в котел рис, прикрывает крышкой и садится на корточки у дувала.

На кухне, в тусклом свете лампочки, этот вечер заползал в сердце, наполнял душу полубезумной горячечной хмарью. (С)

Бобой одобрительно кивает — некоторые отрывки построены идеально. Немного усилий и «Муха на фреске» будет прекрасна. В ней для этого есть все, осталось только влить душу.

Я сделан из далёких городов,

В которых, может, никогда не буду.

Я эти города люблю за то,

Что люди в них живут и верят в чудо…(С)

— Принеси Маузер, Макс, постреляем, — предлагает дедушка. — Я патроны взял. Я послушно иду в кошару.

— Не могу достать, бобой, зацепился за что-то, — громко говорю я, пытаясь достать оружие из импровизированной кобуры. — Может порвать этот чувяк?

— Ты что?! — возмущается дед, — это самого Ленина чувяк!

— Ленина? — удивляюсь я и подхожу к окошку.

— Да. Я тебе не рассказывал?

— Нет, — заинтересованно говорю я.

— Когда мы возвращались с товарищем Жидаускасом с Байрачи, встретили по дороге. Маленький такой, в халате, галифе и кепке.

— И что?

— Товарищ Жидаускас взял себе халат и галифе, а я чувяки. Я же тогда совсем молодой был, — фигура бобой Мосулло темнеет на фоне беленого дувала. За ним слышны голоса, под светом единственного уличного фонаря играют дети. Периодически взлетает мячик и падает, хлопается со звонким стуком на землю.

— А кепку? — спрашиваю я.

— А нахрен она кому нужна? — ляпает дед и тут же исправляется, — нет, набирази, кепку оставили. Ленин на нас потом обещал написать товарищу Дзержинскому. Мерзавцы, говорит, шайтаны, все про вас напишу.

— Написал?

— Нет, — откликается бобой Мосулло, — занятой человек. Забыл, наверное.

Он вздыхает и глядит в степь. В темный океан травы до горизонта. В два огонька пастушьего коша. Никто не смотрит на нас.

Серое солнце из желтых стекол

дата публикации:19.10.2023

Раз! На меня накатывает мутная волна. Отвратительная слизь лезет в рот. Я задыхаюсь, пускаю пузыри, отплевываюсь, кашляю, с шумом и бульканьем выпускаю воздух, ругаюсь на чем свет стоит. Волосы липнут ко лбу.

Два! Волна откатывает, зависает где-то там по краям ванны, прилипает к стенкам. Я сплевываю.

— Леха, давай! — и мой напарник дает. Он маячит надо мной в грязной рубахе, цвет которой определить уже невозможно и старых брюках, подпоясанных проводом. Хозяйской спецовкой потомственный анархист Леха брезгует. На униформу у него аллергия.

Три! Мороженые тушки с плеском сыплются в мутную жижу. Марганцовку совсем развезло, она смешалась с сукровицей. От чистой прозрачно-розовой химии не осталось ничего. А слабый запах уже превратился в настоящую, пропитавшую все вокруг вонь. На кой черт мы с Лехой постоянно ныряем в эту громадную ванну? Ведь к концу смены уже не отмыться, и мы сами превращаемся в подгнивающую куриную плоть. Разит от нас так, что Яхья с Магомедом запрещают нам заходить в свою каморку, которую гордо именуют офисом. Офиса того на пару плевков, три стола и бухгалтерша, занимающая угол у окна. Она постоянно жалуется, что ей дует и носит серые шерстяные платки вокруг грандиозной талии.

— Все, вылазь, пусть отмокает, — я делаю последние взмахи деревянным мешалом, по-другому никак, тушки слипнутся, и будут долго размораживаться. Леха жует мятую сигарету. Дует на заворачивающийся столбик пепла. Руками трогать нельзя, бумага сразу же намокает от слизи, которой они покрыты. Я курю точно также, зажимая сигарету зубами, делая резкий выдох, чтобы сбить пепел. Тот кружится и падает вниз, в проклятую гнилую мешанину.

Мы с Лехой передовики, мы кормим народ. Три тонны куриных тушек за смену. Покрытых желтоватым слезливым льдом