Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

владимирский стол становился вотчиною Москвы. Силу этой грамоты Борис, приученный к скорым ордынским переворотам, не почуял. Один хан дал, другой заберет назад! А Нижний, в очередь после Дмитрия, согласно лествичному праву, все одно перейдет к нему, Борису.

Храмы продолжали оставаться закрытыми, и потому посольство во главе с думным боярином отцовым Василием Олексичем отправилось на Москву в тот же день. Борис, все еще не отрекаясь явно от Нижнего, просил владыку Алексия урядить его с братом.

Борисов посол, счастливо избегнув засады, устроенной Василием Кирдяпой (изо всех сил старавшимся сорвать переговоры с Москвой, которые, в случае успеха, навсегда лишали его прав на великое княжение Владимирское), прибыл на Москву как раз во время пожара города. Малолетний князь принимал посла на Воробьевых горах, и Василий Олексич ободрился было, пока его не принял сам митрополит Алексий.

Тут только, глядя во властные, прозрачно-темные и неумолимо умные глаза под монашеским клобуком с воскрылиями, на крепкие сухие руки старца с большим владычным золотым перстнем на одной, слушая этот негромкий отчетистый голос, понял, что перед ним подлинная власть Москвы, а то, что было перед тем, токмо внешняя украса ее, и что на престоле мог быть посажен и младенец сущий, дела это не переменило бы никоторым образом. Пока этот старец жив и здесь, дума московская будет в едином жестком кулаке и владимирский великий стол не выйдет из-под власти государей московских.

Пакость, учиненная Василием Кирдяпою, дала-таки свои плоды. Борис вскипел и, прервав всякие переговоры с братом, начал собирать полки. Впрочем, Борисом руководило скорее отчаяние, чем какой-либо здравый расчет. В Суздале собиралось нешуточное воинство, подходила московская помочь, и силы оказывались слишком неравны. Борис сдался, оставив позднейшим историкам волю бесконечно выяснять, Сергий ли али московские полки заставили уступить упрямого князя?

Мир с Суздалем был утвержден и закреплен браком младшей дочери Дмитрия Константиныча Евдокии и юного московского князя Дмитрия[44].

Когда уже все было счастливо окончено, возвращаясь из Нижнего в Троицкую обитель, Сергий на пути под Гороховцем основал новую пустынь, которая, как и все заводы преподобного Сергия, не погибла, а продолжала жить два или три столетия, ибо о ней еще в 1591 году сообщалось как о существующей в грамоте царя Федора Ивановича.

Книга вторая

Часть первая

Глава первая

Это случилось еще зимой, вскоре после возвращения Сергия в Троицкую обитель.

За те годы, что он отсутствовал, монастырь сильно расстроился. Стефан, надо отдать ему справедливость, хозяином оказался хорошим. А главное, вблизи Маковца появились крестьянские росчистки. Радонежский край, обойденный последним мором, заметно люднел.

Возвратившийся из Нижнего Сергий навел жесткий общежительный порядок в монастыре. Он по-прежнему не ругал, не стыдил. Что и как надобно делать, показывал больше примером. Но твердо взял за должное теперь уже каждодневно обходить кельи и, где творился бездельный толк, требовательно постукивал посохом по колоде окна. Виноватого брата Сергий всегда заставлял – и это было самое трудное – самого, без вопросов признать и подробно рассказать о своем прегрешении. После такого урока охота бездельничать и точить лясы пропадала почти у всех. Он содеял ошибку тогда, с самого начала (и теперь Сергий это уже понимал!): инок не должен иметь ни минуты роздыха. Самое грешное дело – сидеть в келье и ничего не делать! Мужик в дому никогда не сидит просто так, а то режет какую посудину, то ладит лапоть или тачает сапог, то сети плетет, то корзины. Язык работает, а руки при деле всегда. Тем паче иноку непристойна леность! И ныне в монастыре у каждого схимника в келье какой-то свой труд, какое-то дело свое, ожидающее его после молитв и общих работ монастырских.

Сергий стал с годами, и особливо после возвращения своего, приметно строже. И строгость нынешняя давалась ему так без труда, как и прежнее терпеливое смирение. Одно присоединялось к другому, выстраиваясь в череде лет и трудов в стройный поряд его единственной, такой простой с виду и такой удивительной по внутреннему наполнению судьбы.

Спросим себя еще раз: к чему и зачем была предназначена эта суровость монашеской стези? Подчеркнем – добровольная суровость! (Обрушенная в эпоху Возрождения дружным натиском мыслителей, поэтов и самых недостойных, утерявших аскетический идеал церковников. Что и вызвало на Западе острую критику церкви, поток сочинений типа «Декамерона» и последующую развернувшуюся в католических странах реформацию.) По-видимому, не излишне будет сказать, помимо уже сказанного выше, что этот постоянный пример монашеского самоограничения, усугубляемый Сергием Радонежским, сдерживал материальные, «вещные», вожделения всех прочих людей обычной земной жизни, озабоченных «собиной» и зажитком, хлопочущих ежеден о земном, и токмо о земном, и на этом пути рискующих поскользнуться, утерять в себе высокое, то, что заповедано нам Учителем Любви. Ибо не сдерживаемые ничем вожделения, «плотские и тварные», во-первых, не имеют конца (на пути приобретения земных благ невозможно остановиться, что уже сказалось в наши дни в евро-американском мире), а во-вторых, ведут с роковою неизбежностью к неустранимой гибели человечества и, шире, всего живого на земле. К чему тоже страшно приблизил нынешний, лишенный духовных ориентиров «передовой» и «развитой» человек, озабоченный состоянием своих волос, кожи, сексуальных возможностей, но отнюдь не состоянием своего духовного мира, того единственного, что только и позволяло ему, в сущности, называть себя человеком.

А виновным в том, что его начали считать святым, Сергий не был. Больше того, противил тому изо всех сил, запрещая братии рассказывать о бывших с ним чудесах. Однако стоустая молва упряма, тем паче что знаки высшего благоволения к Сергию являлись и прежде и слухи о них сами собою просачивались, разносясь по монастырю.

И началось это уже давно. Об одном из подобных явлений, ставших известными помимо воли Сергия, рассказал в «Житии» биограф преподобного Епифаний. Еще в пору пребывания у Троицы Сергиева племянника Федора, во время одного из наездов в обитель князя Владимира, совершилось такое. Сергий служил литургию с братом Стефаном и Федором. В храме по случаю княжого наезда было многолюдно и жарко, и Сергий, совершая обряд, устал больше обычного. Единожды, приступая к жертвеннику, он почуял полное измождение. Голова кружилась – и тут словно дуновение крыл обдуло его благодатным током. Нет, сил не прибавилось, но его словно подняло. Какая-то незримая воля не то повела, не то понесла его, и уже не было страха падения, все дальнейшее шло словно во сне, чьею-то постороннею силой. Хотя и его руками готовилась причастная жертва, он чуял, что