Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов

Сейчас пишу большую поэму о Царской Семье (конец). Написаны: Последнее Царское — Речная дорога до Тобольска — Тобольск воевод (Ермака, татар, Тобольск до Тобольска, когда еще звался Искер или: Сибирь, отсюда — страна Сибирь). Предстоит: Семья в Тобольске, дорога в Екатеринбург, Екатеринбург — дорога на Рудник Четырех братьев (там жгли). Громадная дорога: гора. Радуюсь.

Не нужна никому. Здесь не дойдет из-за «левизны» («формы», — кавычки из-за гнусности слов), там — туда просто не дойдет, физически, как всё, и больше — меньше — чем все мои книги. «Для потомства?» Нет. Для очистки совести. И еще от сознания силы: любви и, если хотите, — дара. Из любящих только я смогу. Потому и должна.

У Сергея Яковлевича истекает срок в замке д’Арсин, МЦ хлопочет о продлении, ходит в Красный Крест, где ей идут навстречу, но с условием перевести его в настоящую, то есть ужасную 30-франковую французскую санаторию. Дело усугубляется тем, что Аля вошла в возраст, требующий carte d’identite^[200], и нужны деньги на штраф за семнадцать месяцев просрочки, а комиссар новый и свирепый — прежнего, милого за взятки убрали. МЦ пишет обо всем этом Саломее. Зовет прийти 25 февраля, во вторник, на франкорусское собеседование, где Борис Зайцев, например, будет говорить о Прусте: интересно!

В прошлом году группой русских и французских литераторов была организована Франко-русская студия, в рамках которой проводились собеседования, посвященные русской и французской литературе и их взаимосвязям. На первом собрании, 30 апреля 1929 года, было заявлено участие МЦ. Стенограммы двух содокладов с обеих сторон и их обсуждение публиковались в журнале «Cahiers de la quinzaine»^[201].

Собрание, посвященное Прусту, 25 февраля состоялось. Французский докладчик — Роберт Оннерт, русский — философ Борис Петрович Вышеславцев. МЦ выступила в прениях, бурно возражая русскому докладчику: «Я бы хотела ответить моему соотечественнику Господину Вышеславцеву. Когда он говорит о том, что он называет «маленький мирок» Пруста, Г<осподин> Вышеславцев забывает, что не бывает «маленьких миров», бывают только маленькие глазки. <…> Сравнивая Пруста с поколением довоенных русских, Г<осподин> Вышеславцев забывает о том, что пить чай, спать днем, а ночью гулять — все это с искусством не имеет ничего общего. Иначе все мы были бы Прустами. Большое достижение Пруста заключается в том, что он обрел жизнь свою в писании, тогда как поколение довоенных русских растратило ее в разговорах».

Все идет, как всегда, внавал, на скорости. В конце февраля 1930 года в Париже вышел первый номер литературно-художественного журнала «Числа», соредакторы И. В. де Манциарли и Н. А. Оцуп. МЦ предложила им «Наяду», которая будет напечатана в сдвоенном номере 2/3 «Чисел» под заголовком «Нереида» — по-видимому, оттого, что наяда — нимфа вод пресных: рек, ручьев и озер, а у МЦ речь идет о море, в коем обитает нереида, морское божество.

Она ищет встречи — ей до зарезу нужно — с Шарлем дю Боссом. Это известный французский писатель по вопросам религии, философии, литературы, переводчик и исследователь Библии, написал эссе о Льве Толстом и Чехове, а главное — редактор журнала «Vigile»: надо пристроить «Мóлодца», переводимого ею на французский. Она зазывает Гончарову на блины: «Аля Вам скажет поезд, которым выезжать с Инвалидов^[202] <…>… в лесу уже цветы (желтенькие)». Зовет в кино Гронского, кинематограф — единственный отвод души, недавно смотрела чудный фильм с Вернером Крауссом в роли Наполеона на острове Святой Елены. Саломею не устает теребить: «Очень благодарна была бы Вам, милая Саломея, за иждивение, 1-го у меня терм (напомню: трехмесячная плата за квартиру. — И. Ф.), мой первый без С<ергея> Я<ковлевича>, к<отор>ый всегда откуда-то как-то добывал».

Значит, все-таки — добывал?..

В марте 1930-го ее разыскала письмом Нанни Вундерли-Фолькарт, приятельница Рильке в последние годы его жизни, по его завещанию — душеприказчица, распоряжалась его литературным и эпистолярным наследием. У Рильке оставались мать и замужняя дочь, но возле умирающего поэта были трое — врач, сестра-сиделка и Вундерли-Фолькарт.

В архиве Рильке находились письма МЦ, и Вундерли-Фолькарт запросила у МЦ возможность ознакомиться с его письмами и права на публикацию их переписки. 2 апреля МЦ отвечает ей в лирико-философическом духе: «Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему — кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария>Р<ильке> — это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который — будет. Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, — пусть лежат они пять коротких десятилетий. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним — Вы предоставите их Вашим потомкам. Так лучше». По-видимому, в своих письмах ее смущали некоторые неувязки написанного с действительностью. Кстати говоря, МЦ лишь этой весной узнала из опубликованных писем Рильке, что Мёдон — город его роденовской юности: там была мастерская Родена, при котором Рильке состоял в секретарях. Его окружали тени тех, чьи имена носили теперь мёдонские улички, на которых они жили: Ронсар, Мольер, Руссо, Бальзак, Вагнер. В мёдонском лесу охотились короли.

Она многое о Рильке узнавала впервые. О том, что отрывок из перевода Рильке «Слова о полку Игореве», сделанного еще в 1904 году, был напечатан в еженедельном приложении к немецкой пражской газете «Prager Press» от 16 февраля 1930 года, она не знала. Он «с наставленным, как у собаки, ухом» смотрел с фотографии над ее письменным столом бок о бок с фотоизображением Сигрид Унсет.

Евразийцы в разброде, сидят на мели. Петр Сувчинский голодает, кормится у тещи, денег ни копейки. Почти все они где-то по возможности служат, издательство «Евразия» опустело.

Для МЦ — выход один: свой вечер. Она продумывает программу, составляет афишу, включив в состав выступающих — молодых поэтов, еще не знающих об этом. Пишет Владимиру Сосинскому, работающему в типографии, где печатается «Воля России»: «Не удивляйтесь, что помечен Вадим (Андреев. — И. Ф.), еще не успела запросить, но уверена, что не откажет, нынче пишу ему. Сообщите мне, пож<алуйста>, адр<ес> Поплавского, — еще тоже не оповещен, но тоже уверена. Мне нужно наработать на Сережино лечение. <…>…мой главный козырь Тэффи уезжает в начале мая».

В одном из приглашений — вне ранжира — Ираклию Георгиевичу Церетели, знаменитому меньшевику, бывшему министру почты и телеграфа Временного правительства (рекомендованному МЦ Маргаритой Николаевной Лебедевой), — замысел вечера трактуется так: «<…>…вечер действительно интересный: от Кн<язя> С<ергея> Волконского (Санкт-Петербург) до Поплавского (Монмартр), а посередке мы с Тэффи, к<отор>ая будет читать не-смешное. Кроме того — трое петербуржцев — гумилевцев — Адамович, Г<еоргий> Иванов, Оцуп (предреволюционная эстетика) и, наконец, Вадим Андреев, сын Леонида. Услышите целую эпоху».