Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти - Сантьяго Постегильо

Ознакомительный фрагментclass="p1">– Его зовут Курион, Гай Скрибоний Курион, он один из консулов прошлого года. Нет, дочь моя, у нас слишком много врагов в нынешнем Риме, где правят оптиматы. Вот почему Цезарь не говорит о том, что задумал и у кого собирается просить денег: вдруг оптиматы перехватят письмо и у кого-нибудь возникнет соблазн сорвать его замыслы. А Курион – ревнитель старины, каких мало, один из оптиматов. Он и пальцем не пошевелит ради Цезаря. Скорее наоборот: если бы Цезарь обратился к нему, мы бы не получили ни этого письма, ни помощи. Курион честолюбив, как многие в Риме, и сейчас предпринял поход на север Фракии. Как и Марк Юний Юнк, наместник Азии. Нет, Цезарь наверняка все учел – он всегда хорошо все продумывает.

Сказав это, Аврелия внезапно умолкла. В мыслях разрасталось сомнение, посеянное Корнелией: что, если Цезарь действительно чего-то не учел, какая-нибудь мелочь сорвет задуманное и пираты казнят ее сына?

В атриум вбежала маленькая Юлия с покрасневшими от слез глазами.

– Они собираются убить папу? – спросила она: все это время она подслушивала и знала про похищение отца пиратами.

Корнелия не рассердилась, узнав, что за ней подглядывали. Она обняла дочь и нежно сказала, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно:

– Твой папа справится… как всегда.

Аврелия снова села и углубилась в чтение:

– Не понимаю… что это за слово в конце письма…

Услышав вопрос, девочка подбежала к Аврелии:

– Можно я посмотрю, бабушка?

Та недоуменно моргнула, но внучка говорила так уверенно, что Аврелия протянула ей письмо. Девочка осторожно взяла папирус и прочитала последнее слово вслух, хотя оно было совершенно непроизносимым и непонятным:

– Сихнфв.

Маленькая Юлия улыбнулась. Он неделями зубрила тайнопись и могла назвать искомое слово, даже не имея под рукой алфавита и не делая пометок.

– Ты знаешь, что это значит? – удивилась бабушка.

– Это послание от отца для меня: здесь написано «redibo».

«Я вернусь». Вот что передал ей Цезарь.

Девочка попрощалась с матерью и бабушкой и, внезапно успокоившись, по коридору пошла к себе в комнату.

Аврелия и Корнелия молчали, удивленные и сбитые с толку, не сводя глаз с загадочного слова, которое с ходу поняла маленькая Юлия.

XI

Цена города

Митилена, остров Лесбос

75 г. до н. э., за десять дней до срока уплаты выкупа

Феофан принял Лабиена в одном из самых роскошных зданий города. Находясь под покровительством Рима, он был бесспорным вождем Лесбоса. Много лет назад в городе стояли войска Митридата, и он поддерживал понтийского царя в его борьбе с Римом за власть над этими краями, но с тех пор, как Цезарь, пропретор Минуций Терм и проквестор Лукулл захватили Митилену, оставался верен Республике. Он считал чуть ли не своей обязанностью радушно встретить римлянина, даже если годы назад тот способствовал падению города после длительной осады. В то же время Феофан относился к римлянам лучше, чем к Митридату. Понтийский царь не допускал никакого независимого правления и посылал сатрапа – такого, как Анаксагор, безраздельно властвовавший над островом. При римлянах Феофан хозяйничал, как ему вздумается, правил разумно и справедливо, торговля процветала, хотя, конечно, пиратская угроза никуда не делась. После многих лет противостояния и войн Лесбос переживал настоящий расцвет.

– Ты просишь много денег, римлянин, – заметил Феофан. – Двести сорок тысяч драхм, или сорок талантов серебра, – это целое состояние.

Лабиен слушал Феофана молча, внимательно присматриваясь ко всему, что видел вокруг: на Лесбосе он не замечал признаков упадка, как у Пердикки в Македонии. В то же время Феофан всего лишь заметил, что это большая сумма, но не сказал, что собрать ее невозможно. Никто не готов легко расстаться с такими деньгами. Феофан принял Лабиена в присутствии многочисленных советников; глядя на них, Лабиен не видел ни малейшего признака дружелюбия или сочувствия, которые отчетливо читались на лицах Пердикки и Архелая. В Македонии он нашел понимание, но не деньги; на Лесбосе все было наоборот – его окружало богатство, но он не встретил ни одного доброго взгляда, обещавшего спасение Цезарю. Там – друзья, здесь – без пяти минут неприятели. Все, как предсказывал Цезарь.

– Возможно, вы обвиняете моего друга, захваченного пиратами, в том, что Митилена попала в руки римлян, – возразил Лабиен, – но рано или поздно город все равно сделался бы добычей Лукулла и Терма. Мудрость Цезаря лишь ускорила неизбежное, избавив вас от худшей части осады, когда все, бедные и богатые, одинаково страдают от голода, жажды и болезней. Неужели вы бы предпочли этот удел? Вдобавок Цезарь способствовал уничтожению войск Анаксагора, которые чувствовали себя на Лесбосе так вольготно, будто подлинные властители острова они, а не вы.

– Даже если бы мы признали, римлянин, что твои речи разумны, двести сорок тысяч драхм – слишком большие деньги. Мы могли бы внести свой вклад в спасение Цезаря, пожертвовав, скажем, десять тысяч, но не более.

Лабиен сглотнул. Он торговался за жизнь своего друга.

Тылом левой кисти он отер вспотевшее лицо.

– Вы предлагаете мне десять тысяч? Если вы не хотите помочь, не делайте этого, но, прошу вас, не унижайте ни меня, ни Цезаря.

Феофан промолчал.

Лабиен, впрочем, не оставил стараний:

– Цезарь обязуется вернуть вам вдвое больше этих двухсот сорока тысяч драхм менее чем за год.

– И как он собирается это сделать, если стал заложником пиратов? – возразил Феофан. – То, что ты говоришь, невозможно.

– Взять Митилену приступом тоже было невозможно, однако Цезарю удалось, – возразил Лабиен.

Вновь воцарилось молчание.

На сей раз оно затянулось.

На лицах митиленцев, обращенных к Лабиену, недоверие сменилось задумчивостью.

– Это правда, – признал Феофан.

– Цезарь способен совершить невозможное. Помогите ему, и вас вознаградят с лихвой.

– Да, но, – мялся вождь островитян, – это огромные деньги. Ни один человек не стоит так дорого.

Лабиен сделал пару шагов вперед и, глядя в глаза собеседнику, повторил то, что велел сказать Цезарь, когда они беседовали перед отъездом из Фармакузы. Сейчас Цезаря не было рядом, и Лабиену приходилось говорить от его имени на этих смертельных торгах, где драхмы служили мерилом жизни и смерти:

– Когда Митилена досталась Риму, проквестор Лукулл был полон решимости сжечь и разрушить город, чтобы показать пример остальным народам, которые перешли на сторону Митридата и не спешили вернуться на сторону Рима. Но ты, Феофан, знаешь – и, клянусь всеми богами, знаешь прекрасно, ведь ты был в той палатке во время тех переговоров, – что именно Цезарь убедил всемогущего Лукулла проявить милосердие к Митилене. Он сказал, что это – лучшее послание другим городам Азии и Рим обретет в