Игра в прятки - Лора Джонс

– О! – восклицает она, отжимая его с неподдельным изумлением на лице. – Вода такая приятная и теплая!

Я придвигаюсь ближе.

– Теплая? Как так?

– Попробуй.

– Я тебе не верю.

– Она теплая!

Я хмурюсь и делаю еще один шаг вперед.

– Сама посмотри.

Я опасливо высовываю из-под одеяла кисть руки, в это мгновение полотенце летит в меня и шлепается мне на тыльную сторону ладони.

Я взвизгиваю и стряхиваю его. Как я и подозревала, вода ледяная.

– Лгунья! – Вопреки всему я смеюсь. Лара тоже хохочет.

– Прости за этот подлый обман. Но у тебя было такое лицо! – Она заканчивает умываться и поворачивается ко мне. – Я рада, что мы тут вместе, Фи, – говорит она. – Рада, что мне не пришлось ехать одной.

– Я тоже.

– Не волнуйся о том, как все пройдет сегодня. Все будет хорошо. Вот, возьми… – Сестра протягивает мне полотенце, я обращаю к ней лицо, закрываю глаза, и она протирает мне щеки теплой тканью, нагретой прикосновениями к ее собственной коже и смягчающей жжение ледяной воды.

Одевшись и заколов волосы, мы спускаемся к матери, чтобы разделить с ней оставшийся после ужина хлеб, который отдала нам тетушка Бертэ. Вскоре вновь раздается удар колокола.

– Идемте, – велит мама. – Пора на работу.

Она открывает входную дверь, и мне чудится, что за ней окажется Жозеф Оберст, но путь свободен. Мысль о юноше с моей куклой в руках пробуждает воспоминания о вчерашнем ужине, о таинственном безмолвии замка и о печальном рассказе моей тетушки про мальчика, оставшегося без матери.

Когда мы выходим на дорогу, ведущую к фабрике, я бросаю взгляд на замок на холме. Одинокая башня, прямая, как пика, возвышается в предрассветных сумерках, ее единственное окно подобно вытаращенному глазу. Вот только я не могу понять, куда смотрит этот глаз: то ли на меня, то ли внутрь, поглощенный тем, что происходит в башне.

Луг

Лара

Когда мы пересекаем замковый двор, я замечаю на выступающей из-под свеса крыши колокол: он висит на балке меж двух деревянных стоек, а когда издает звук, его металлическая поверхность поблескивает в лучах утреннего солнца, и чудится, будто он подвешен слишком ненадежно и вот-вот упадет.

Направляясь к фабрике, мы минуем старинный каменный мост, перекинутый через реку, и обширный луговой участок, примыкающий к замковому двору. Туман рассеялся, и видно, как кипит работа. Люди толкают по дорожкам тачки, кто‑то несет молотки и ведра, наполненные заостренными колышками, другие, сойдясь парами, тащат громоздкие рулоны пестрой бумаги. Эти рулоны разворачивают, встряхивая бумагу с легким хлопкóм, и при помощи колышков, загнанных в землю молотками, закрепляют ее на траве. Рядом с фабричными зданиями, к которым мы приближаемся, бумагой покрыта уже почти вся трава, и зелень уступает место разноцветью.

Именно здесь, между раскатанными по траве рулонами, я замечаю его. Еще секунду назад никакого Жозефа не было – и вдруг он возникает средь развевающихся полос обоев, словно по мановению руки фокусника.

Юноша машет рукой и окликает меня:

– Лара!

Я иду к нему, посматривая на плоские цветные ленты, пришпиленные к земле: под ними гуляет пронизывающий ветер, заставляя их трепыхаться.

– Их раскладывают тут, чтобы краски немного поблекли, – объясняет Жозеф, не опуская глаз. – Вымачивание в чанах с краской – процесс довольно интенсивный. Обоям нужно полежать на свежем воздухе, чтобы снова посветлеть.

Мне кажется, я попала внутрь гигантской коллекции бабочек с расправленными яркими крылышками, которых накололи на булавки и поместили в коробки, чтобы они не могли улететь. Моя собственная голова внезапно кажется мне невесомой, будто в любое мгновение может воспарить к облакам, словно подхваченный ветром клочок бумаги.

В эту секунду ветер дергает мой чепец, и несколько шпилек падают на землю.

– Идем, – говорит Жозеф, наклоняясь за шпильками. – Я покажу тебе, чтó нужно делать.

Работа на фабрике

Софи

Этим утром мсье Жозеф снова в рабочем одеянии, хотя и сшитом из дорогой ткани. Волосы у него зачесаны назад, он улыбается, играя ямочками на щеках. Должно быть, легко вот так улыбаться, когда живешь в большущем замке с жарко натопленными каминами и ломящимися от съестного погребами. И все же, несмотря на эти мысли, я не могу отрицать, что при виде Жозефа настроение у меня немного поднимается.

– Мадам Кольбер покажет вам, что нужно делать сегодня утром, мадам Тибо, – сообщает Жозеф маме, кивая на женщину, стоящую чуть поодаль, – худую, осунувшуюся, сутулую старуху, не выказывающую своим видом ни враждебности, ни дружелюбия. Ее руки усеяны яркими изумрудными крапинками: это следы красочных пигментов. Я ощущаю укол стыда. Этой женщине не меньше шестидесяти. А я‑то беспокоилась, что эта работа будет для меня слишком тяжела. Но ведь мастерица трудится здесь по сию пору, ежедневно надрываясь в красильне.

Старуха кивает, и мама, сдержанно улыбнувшись нам, уходит с ней.

– А теперь, если можно, я хотел бы показать вам фабрику, – говорит Жозеф. Сначала мне кажется, что он обращается только к Ларе, но он добавляет: – Вам обеим. Таким образом вы сможете ближе познакомиться с этим местом и чуть больше узнать о процессе изготовления обоев.

Мы направляемся к скоплению зданий, в которых располагается фабрика, минуем тележный сарай, склады инструментов и древесины, тканей и других материалов, после чего дорога разветвляется у большого каменного здания. Его двери распахнуты, и на нас летят едкие клубы дыма.

Внутри одна из работниц, прижимая к носу платок, разводит огонь под двумя громадными медными чанами. Когда женщина отходит от чанов и опускает платок, я понимаю, что, хотя она старше меня всего лишь двадцатью годами, не более, волосы, которые выбиваются у нее из-под чепца, белые, как мел, а руки ниже локтя испещрены розовыми и коричневыми шрамами.

– Это прачечная, – поясняет Жозеф. – Здесь кипятят полотно, из которого производится бумага. В этих чанах – щелок. Если вам когда‑нибудь понадобится зайти туда, не приближайтесь к ним. Это вещество опасно: попав на кожу, оно разъедает ее.

Работница прачечной замечает нас и спускает закатанные рукава, пытаясь спрятать руки. Она тоже зарабатывает на жизнь благодаря изделиям, которые покупают люди, никогда не задумывающиеся о их подлинной стоимости.

Затем мы останавливаемся у гораздо более внушительного строения. Жозеф объясняет, что это papeterie [28], где из смеси древесной массы, тряпья и волокон хлопка изготавливают саму бумагу. Двери этого здания тоже распахнуты, за ними ведется бурная деятельность. Одни работники крутят рукоятки больших, громоздких машин или возятся у дымящихся баков, другие разливают по емкостям разного размера какой‑то густой сероватый суп. Наружу ползет затхлый растительный запах размокшей