Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович

Но и через полгода, когда наваждение всесторонне и бесповоротно завершилось победой над бесовской властью (и с великим отвращением к носителю ее), никакой связи, греющей, питающей ее загнанную в слепоту и в одиночество душу, между нами не образовалось. И время я отдавала целиком моим дошкольным слушательницам, а дома – Ольге, Михаилу, Наташе. Когда родился Сережа – каждый свободный час проводила в его детской. Матери оставляла для общения один час вечером, как лектриса для чтения душеспасительных книг. Ни о чем с ней не беседовала, никакими мыслями и чувствами не делилась. И вскоре целиком передала ее попечению Дионисии, которая ангельски терпеливо и дружественно за ней ухаживала до конца. А у соседей наших в Загорске до сих пор живет легенда: “какая замечательная, какая примерная дочь В. Г. (это я!)”.

23 июля

Это было давно, лет 40 тому назад. События так называемой “личной” жизни загнали душу в застенок, из которого она долго не умела выбраться. Поздним вечером, почти ночью вернулась я после разговора, который не вывел ни меня, ни собеседника моего из заколдованного круга, ставшего для меня местом непрерывной безысходной пытки^[673].

Я снимала комнату на Кудринке у жены артиста Россова^[674]. Россов вечно где-то гастролировал. Жена, в сущности, была покинута, но не хотела себе в этом сознаться и с неослабной надеждой и любовью поджидала своего кумира, наезжавшего раз в полгода на несколько дней. Это была хорошенькая, изящная, очень женственная женщина, с седыми локонами и очень молодым нежно-румяным лицом, с калмыцкими вздернутыми к вискам улыбчивыми глазами. Мы не были с ней близки. Я ничего не рассказывала ей о моем тупике, но охотно выслушивала все, что она рассказывала о Россове. Это был тоже, по-моему, тупик, из которого давно нужно было бы бежать “босиком, через болото”, как советовала поступать в таких случаях моя тетка Леокадия, красавица и мужененавистница. Но жена Россова была однолюб, раба и мечтательница. Она сделала себе из своего положения сказку о единой и священной привязанности и нашла в этом какое-то устойчивое равновесие. Обо мне она слыхала – что в жизни моей “есть драма” – и расспрашивала о ней моих подруг, но меня спрашивать не решалась. В тот вечер, который мне вспомнился, я вернулась с почти до конца созревшей решимостью покончить с собой. Я отказалась от ужина – ужинали мы вместе, и долго ходила, как пантера в запертой клетке, взад и вперед по узенькой длинной комнате моей, прикрывши дверь в столовую. Потом оделась и решила побродить по улице.

Когда через час я вернулась, Россова еще не спала. Она встретила меня обрадованно.

– Ну, слава Богу, – сказала она. – Я очень беспокоилась о вас сегодня. Я поблагодарила и молча прошла к себе. На столе у меня лежало Евангелие, которого среди моих книг тогда не было. Оно было раскрыто на главе, где были слова: “Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас”.

Рассказ “Денисьевны” (Дионисии).

Он – в мужском бараке, неподалеку. Хороший-хороший такой батюшка. Тихонький, глаза добрые, светлые. Духовной жизни, отец Василий по имени. Смиренный. Назовешь его “отец Василий”, а он: “Какой я отец Василий? Я – каторжанин по грехам моим”. А какие у него грехи? С нами одна церковница из его мест, его хорошо знала. Праведной жизни батюшка, говорит. Все прихожане его как за праведника и прозорливца почитали. И семейство все – как у Натальи Дмитриевны – одни другого лучше дети, и матушка добрая, как Наталья Дмитриевна. Три года он в лагерях без них жил. И все ничего. А на четвертый год вот – заскучал, вот заскучал и есть перестал, с лица сменился, почернел, как земля. Идем мы с матерью Симфорозой с купанья, а он нам навстречу – черный весь и глаза не его. Увидал нас, как шарахнется. Мы – к нему. Говорю: “Куда это вы, отец Василий?” – “К речке”, – говорит. А сам на нас не смотрит, дальше шагает. Я хвать его за полу халата. “Да вы что это задумали? – строго ему говорю и дальше идти не пускаю. – Да разве это мысленное дело!” А Симфороза со слезами руку его целует: “Батюшка, батюшка, – говорит, – что ж нам тогда делать? На пояске удавиться, если уж «пастыри наши жизни себя решать начнут»”. Тут заплакал и он. “Ах, галочки мои дорогие, – так он монашек звал, – полгода от семьи писем нет. Не знаю, кто жив, кто мертв. Изныла душа. И точно на ухо кто по ночам шепчет: а река на что? Голову под воду – и мучений никаких, ни думы, ни каторги не будет”. Мы так и ахнули: “А на том свете-то что будет. Ведь это лукавый вам шептал”. – “Знаю, – говорит, – что лукавый, да уж очень тяжко стало”. Мы его на бугорок зеленый усадили – на купанье нам целый час давался. Сами по сторонам сели, разговорили, расспросили, поплакали с ним. Повернул с нами от реки в свой барак. Купаться его в этот раз не допустили. И что ж бы вы думали? На другой день письмо из дому получил – и все там благополучны. Как встретились через день у реки, стал на колени и в землю нам поклонился: “Без вас погубил бы я свою душу, – говорит, – вечной погибелью”. И опять мы все трое поплакали. И он нам письмо, какое получил, прочитал. И от деток, и от матушки – складно так, умильно написано. А там скоро Бог его и совсем ослобонил – ему еще семь лет оставалось мучиться, а он по осени простудился да и отдал Богу душу.