Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Трое взрослых сгружали с повозки скарб, гостинцы селезнёвские в мешочках и туесках – прошлогодний картофель, репу, сушёные грибы, корень калганов, щавель, зверобой, липовый цвет; мёду – на всю зиму хватит, ежели с умом тратить. Всё оборачивались на флигель; пусть бы швецы радости возвращения не испортили. Двор встретил приятною тишиною: одни! На крылечке, за створкой двери торчал углом жёлтый конверт в штемпелях. Липа вещи из рук выпустила, бросилась по ступеням первой, а Толик опередил. Выхватил из-за створки письмо, обернулся вокруг Липы и удрал во двор. Липа, бранясь, за ним. Оставив вещи у запертой двери, пошли за своими и Лавр с Витой. Баловник гонял вокруг козел, вновь брошенных не на месте. Ловкая Липа всё же выхватила конвертик, а прочитав на нём по слогам «Неренцевой или Лантратову» и не найдя фамилии «Шурашова», всплакнула и обиженно вложила письмо в руки Виты. Толик унёсся в низину и глубину, громко дивясь на ходу обновлённому, неузнаваемому саду. На лавке под первой яблоней Вита, аккуратно вскрыв конверт, зачитывала: «Дорогая Виточка, Лавр, Липа, совершенно не понимаю, когда вас достигнет моё заказное письмо. Но в одном уверена, если вы читаете его, значит, вернулись домой».

– От Мушки. Её почерк. Странно, отчего письмом?

«Вот сейчас Вита осторожно вскрыла конверт и сказала что-то вроде «странно, отчего же письмом». Не удивляйтесь. Нам пришлось на время уехать из Москвы.

Как только Константин стал вставать и выходить на прогулки, правда, на недалёкое расстояние, мы решились на отъезд. Костика уволили из Аптекарского огорода за отсутствие на работе длительный срок. Но мы думаем, причина в ином. Уткин не выносит сомнительных историй. Леонтий Петрович самостоятельно занимался раной сына и почти не позволял мне выхаживать Константина. Хотя я и рассчиталась из декораторов и нанялась палатной «сестрой милосердия», чтобы день и ночь не разлучаться с раненым. Знающие люди, из высшего состава, которых профессор когда-то пользовал, намекнули, что лучшим для его сына будет на время покинуть город, что мы и сделали. Ах, да, вы же ничего не знаете из-за своего спешного отъезда.

В Костика стреляли. Из Worcester.

Ваш дорогой Евс в ночь больших дождей наткнулся у храма на человека, перелезающего через церковную ограду. Узнал его, окликнул. Тот выстрелил и с близкого расстояния не промазал. Но так угодно, видимо, Создателю, во тьме и дождевой завесе попал всего лишь в бок. Костик закричал и рухнул. А человек перескочил через него и бежал. Не думайте, что сбежал от страха быть обвинённым в убийстве. Вероятно, подобное обвинение его не остановило бы. Но он вообще исчез из города. Откуда мне известно, прочтёте ниже. Пуля прошла навылет, попав в ткани возле подмышки и не задев мышц. Раненого обнаружила женщина-квартхоз, она же вызвала карету «скорой помощи», на какую, по стечению обстоятельств, как на попутку, посадил меня Филипп…».

– Хвилипп? – Липа вскинулась при имени Горы и глаза, бывшие «на мокром месте», переполнились.

– Не перебивай, пожалуйста, – нетерпеливым тоном одёрнула Вита и, жадно ища глазами место, принялась с него бегло читать дальше. «Я доехала до лечебницы, сопровождая раненого Костика и даже не подозревая о том. Но как вы поняли, рана оказалась неопасной. Костик на удивление быстро пошёл на поправку. Его допрашивал милиционер прямо в больничной палате. Представьте, палата оказалась той самой, на окошко какой я молилась, всякий раз проезжая мимо Шереметьевского лазарета. Профессор категорически против допросов больных. Но милицейский чин ни с чем иным помимо цели своего прихода считаться не захотел. Правда, служивый попался довольно толковый и, кажется, углядел в нашем Евсе физиологическую неспособность соврать. И как мы поняли, по второму визиту того же чина, стрелявший и сам интересовал органы, но не найден. Костик, конечно, зол на Лавра. Совсем не из-за того казуса, что привёл его в лазарет. Но изрядно раздосадован проявленным к нему недоверием. Обо всём случившемся с вами в ту ночь нам известно из первых рук. Колчин, едва проводив вас, вернулся в храм, где тут же узнал о продолжении ночного инцидента – аресте протодиакона.

А вот вам последние здешние новости. Некоторые – совершенно оглушительные.

Бьянка Романовна Таубе разыскала в Шереметьевском лазарете профессора Евсикова. Надеялась, что профессор или его сын имеют с вами сношения. От Бьянки Романовны сразу два известья. На Воронцовом поле, где она проживает в «Доме беседующих змей», произведён обыск в одной из квартир верхнего этажа. В памяти посвящённых свежа история про сбежавшую «наложницу» тамошнего жильца. Но на этот раз искали не беглянку, а самого хозяина – снимавшего там площадь чекиста. Имущество его конфисковано. Вывозили на грузовике. Когда грузили, весь дом сбежался глазеть на «музей». Говорят, в толпе пихались невесть как пронюхавшие об изъятии антиквары и маклеры. Но выделиться никто из них не решился. В толпе поговаривали, что «хозяина» квартиры накануне видели у себя и, скорее всего, самое ценное ушкуйник всё же вывез перед тем, как податься в бега.

Вторая новость состоит в том, что в приют приходили из ЧК. У Несмеянова спрашивали про m-me Сиверс. Объяснили свой визит тем, что она пропала, съехала и по старому адресу не проживает, а ей надо выдать тело покойного мужа. Теперь, говорят, тела из ЧеКи вывозят и распихивают по лазаретам, чтоб родственники забирали из больничных покойницких. Заведующий приютом охотно поделился, как даже не успел расчесть m-me, так быстро она исчезла, поставив его в неловкое положение. Дорогое приобретение, не используемая социалистическая собственность – рояль – сочувствия не вызвало, и чекисты ретировались.

Перед отъездом мы наведывались в храм Илии Пророка, попрощаться. От Буфетова новость: на окормление храма прибыл новый настоятель, достаточно молодой годами и охочий до благочестия. «Двадцатка» ревниво его приняла, следит за каждым шагом новенького, сравнивая со служением прежнего иерея. Протодиакон несказанно рад возобновлению полнокровного церковного устава. Но сильно озабочен прижимом. ГорФО затребовал сдать несколько позиций из имущественного списка в пользу города под неким надуманным мотивом. Но «двадцатка» встала горой и пока ничего не отдано. Над обстоятельствами, сложившимися с горе-ворами – чекистами, не брезгующими подобными делишками, Лексей Лексеич посмеивается: «Как бесы, впряглись в упряжку, а пёрышка свезти не смогли». И смеётся заразительно. Потому говорит, промысел видит в том, что люди из совсем не смешной конторы оказались несостоятельными и посрамлёнными, а Бог поругаем не бывает. Говорит, невидимый суд над посягнувшими начался, вовсю идёт, они его испытывают, но до поры не осознают.

Видимое же разбирательство с причтом по сию пору не окончено.