Кремль - Иван Наживин

Пышно сияла погожая осень над землей Московской. Москва шумела торгами своими бойкими, звоном колоколов церковных; постройками многочисленными: росла она, матушка, не по дням, а по часам, все такая же деревянная, все такая же деревенская, все такая же нелепая. В особенности шумно, и суетливо, и пестро было в Кремле. Толпы работного люда усердно трудились с восхода солнышка до захода его над разборкой старых стен и над возведением новых, которые медленно росли из песков Боровицкого холма. Гомонили, бесчинствовали и дрались, как всегда, холопы, дожидавшиеся с конями своих бояр, приехавших в Кремль к великому государю или в приказы. Снизу, от реки, на которой среди солнечного играния теснились барки тяжелые, длинными вереницами вверх и вниз по взвозу тянулись подводы со всем, что для работы надобно было. Получал рабочий человек о ту пору в день за шестнадцать часов труда три копейки – и цена эта считалась еще высокой. Хотя баран о ту пору стоил на Руси всего семь копеек, курица – две, ведро сметаны – пятачок, а фунт масла коровьего – полторы копейки и хотя для мужика всю одежу изготовляли зимой бабы из своего добра и она, таким образом, как будто ничего не стоила ему, – все же, несмотря на всю эту дешевку, все это добро было для мужика недоступно и он должен был довольствоваться капустой кислой, черными сухарями да водой.

Москвичи, от самого знатного боярина до последнего нищего, все ходили в Кремль поглядеть на постройку и подолгу стояли там, словно заколдованные. Пусть хорохорится Литва с Польшей, пусть недобрым шумом шумит еще народ новгородский, пусть иногда проскачет Москвой баскак татарский в сопровождении конников с длинными пиками, на которых конские хвосты мотаются, но – сила растет. И на ушко передавали бояре, к великому государю вхожие, что задумал Иван думу большую и что день освобождения, может быть, уже и недалек.

Вышел поглядеть на постройку твердыни и боярин именитый, князь Семен Ряполовский, хоромы которого тут же у Фроловских ворот стояли. В дорогом кафтане, в шапке горлатной – облака задевает, – степенно опираясь на посох, шел князь вдоль строящихся стен, и свежий речной ветер играл его величественной, во всю грудь, русой бородой. Бороды были на Руси тогда в чести. Борода имела религиозный смысл, служа явным доказательством отчуждения от ненавистного бритого латинства. «Те, кто бороду бреет, – говорили отцы, – и усы рвут, те образу Божию поругаются», и они распорядились соответственно: «Аще кто браду бреет и преставится, тако не подобает над ним служити». И чтобы еще больше произвести на легкомысленных впечатление, рассказывали они о некоем козле, которому шутники какие-то обрезали бороду и который, не стерпев «досады сицевы, самого себе убил до смерти, бия главу свою без милости к земли. Уразумеем, коль честно и любезно есть бородное украшение и бессловесну животину!..». Князю Семену не было надобности подражать отчаявшемуся козлу: борода его была красой и гордостью Москвы, как и славный род, и богачество его. И черный народ широко расступался перед боярином именитым и отвешивал ему низкие поклоны…

Не менее низко кланялись москвитяне и двум дьякам, которые тоже стенами растущими любовались: дьяку Бородатому, великому знатоку летописей, и дружку его, дьяку государеву Федору Курицыну. Переводчик апокрифического «Лаодикийского послания» с его стремлениями освободить «самовластную» человеческую душу от тех «заград», какие ставила ей вера, дьяк Федор был известен всей Москве как великий вольнодумец, что не мешало ему, однако, быть в большой чести у великого государя… Дальше, вызывая насмешки одних и жгучую зависть других, красовались несколько московских «блудных юношей». Поверх исподнего, до колен, платья на плечах их была накинута мятель, по-старинному – корзно, синяя, красная, зеленая, багряная, золотистая. Подол исподнего платья был обшит золотой каймой, а на рукавах были золотые поручи. Атласный откидной воротник был большею частью золотистый. На груди сияли золотые петлицы. Пояса украшены были золотыми и серебряными бляхами, бисером, дорогими каменьями. Мятель была из дорогого аксамита, расшитая шелками многоцветными. На голове красовалась шапочка из цветного бархата с собольей опушкой. А сапоги, сапоги!.. Шли они, «повесимши космы», – старый обычай брить голову выводился, – истасканные, нарумяненные, с намазанными губами, с подведенными ресницами и бровями. Отцы гремели обличениями против щапов сих, которые «велемудрствовали о красоте телесней, украшали ся паче жен, умывании различными и натираниями хитрыми, и ум которых плавал о ризах, ожерельях, о пугвицах, которыми засыпали они одежу свою, и шапку, и даже сапоги, о намизании ока, о кивании главе, о уставлении перстов…». Даже в церкви Божией блудные юноши сии, которые, по мнению отцов, «соблазнительнее жен человекам бывают», вели себя непозволительно: «Егда срама ради внидеши в божественную церковь и не веси, почто пришел еси, позевая и протязаяся, и нога на ногу поставляешь, и бедру выставлявши и потрясаеши, и кривляешися, яко похабный…» Но священные вопли сии оставались бесплодными: щапы продолжали блистать. Да и немудрено, что они батюшек не слушались: тут же, в толпе кремлевской, разгуливались эти самые батюшки в самых ярких рясах, упестренные и в богато «измечтанных сапозех»…

А вот целой семьей идет какой-то купец московский – все упитанные, все потные от одежи тяжелой, все довольные, что и им завидуют люди. Сынок глаз не сводит со щапов знатных, но о подражании им и думать не смеет: ох, крепок, ох, жесток батог у родителя! И не потерпит ндравный старик посрамления обычаев дедовских даже и в малом.

А вот точно крадется всей Москве известный мних, сербин Пахомий Логофет, высохший старик с востреньким носиком, который все к чему-то словно принюхивается, и хитрыми и подобострастными глазками. Своими писаниями духовными зарабатывал ловкий старец немало серебра, кун и соболей. Составлял он главным образом жития святых, но занимался и историей. Русскую историю ловкач начинал с разделения земли Ноем между его сыновьями. Далее следовал перечень властителей и царей, среди которых были названы Сеостр и Филикс, цари египетские, Александр Македонский и Юлий Цезарь. У Цезаря был брат Август. Когда Цезарь был убит, Август был в Египте. Его облекли в одежду Сеостра, а на голову ему возложили митру Пора, царя индейского. Учинившись таким образом владыкой вселенной, Август стал распределять земли между своими братьями и родственниками. Одному из них, Прусу, он отдал земли по Висле – так и зовется та земля Пруссией. Некий воевода новгородский Гостомысл перед смертью созвал новгородских «владельцев» и посоветовал им послать в Прусскую землю послов, чтобы пригласить к себе владельца оттуда. Послы нашли там некоего князя по имени Рюрика, суща от рода римска Августа-царя… Ну а дальше все пошло как по маслу. Как же можно было отказать в злате, серебре и соболях столь искусному историку?..