Загадки советской литературы. От Сталина до Брежнева - Юрий Оклянский

Старцов — человек сердца. Он тонко чувствует хорошее в окружающих, любит людей, искренне верит в плодотворность людского содружества, в право человека наличное счастье, какие бы исторические потрясения ни происходили вокруг. Во время кровавой бойни мировой войны он живет любовью и хочет жить ею дальше. Даже роковые для него поступки Старцов совершает потому, что не может равнодушно видеть людскую боль, не в состоянии подавить чувство жалости или сострадания, отвергнуть претензию другого человека на счастье, превозмочь обращенную к нему мольбу.

Робкая мысль притупляет и нравственную разборчивость чувства, делает Старцова аморфным, беззащитным перед посторонним напором, перед натисками окружающей жизни. Внутренне чуждая женщина, по случайности оказавшаяся рядом и домогающаяся его, занимает место горячо любимой Мари, с которой разлучили обстоятельства. С презрением и гадливостью относится он к «другу мордовской свободы» вешателю маркграфу Шенау, этому разгулявшемуся социал-дарвинисту, и идет на беспринципный компромисс — позволяет ему разжалобить себя, заворожить клятвами и обещаниями, помогает ему бежать от справедливого возмездия из России в Германию… Совесть Старцова запутывается в непримиримых противоречиях. Он сознает итог, к которому пришел. Еще прежде, чем Старцов падет от пули друга, твердокаменного коммуниста Курта Вана, терзания больной совести доводят его до умопомрачения, превращая почти что в городского сумасшедшего…

В фигуре Старцова передана и высокая трагедия гуманистического чувства, которому «трудно смириться с болью, если даже она неизбежна». Эта идея романа, выраженная через переживания центрального персонажа, наложила печать и на художественную композицию, с как будто беспорядочно переставленными главами, хронологической вольностью повествования. «Смятение духа Андрея Старцова», по выражению Федина, «нашло отражение в смятенной композиции романа».

Интеллигенция и революция, интеллигенция и народ — таков главный пафос произведения, которым определяются так или иначе остальные его темы. Не случайно первые проблески в рождающемся образном замысле романа содержали вначале намек на судьбы лишь двух фигур — на глубокий упадок личности Андрея Старцова и на активную жизнедеятельность деревенского мужика Федора Лепендина. Мысленному взору художника еще при обдумывании будущей книги рисовалась картина обывательского прозябания духовного калеки Старцова и образ поведения безногого инвалида войны Лепендина.

Когда Лепендин находился в германском плену, некий немецкий врач (скорей всего, из той же породы социал-дарвинистов, которые позже по приказу фюрера будут хладнокровно уничтожать психически и безнадежно больных соотечественников), проделывая свои бесчеловечные опыты по проверке анестезирующих средств, под наркозом отпилил ему ноги. Повреждены и отморожены были ступни, но русских военнопленных наловчились использовать как мышей и лягушек.

Однако даже и тут Лепендин не пал духом. «Он сплел себе лукошко, вроде того, какое кладут под наседку, устлал дно тряпочками и сел на них, привязав лукошко ремешками за пояс. Потом вырезал из березы уключины… Вдел руки в дужки уключин, оперся ими о землю, приподнял на руках туловище и, раскачав его, пересел на добрый шаг вперед. Умаявшись, он отер лоб и сказал солдату, наблюдавшему, как он тужился:

— Во, паря, хоть в Киев валяй!..

Засмеялся и начал жить лагерной жизнью».

Народ — подлинный творец истории. Эту мысль художественными средствами стремится утвердить Федин. Любые поиски особых путей для интеллигенции в отрыве от народа способны лишь завести в безнадежный тупик. Идея эта, впоследствии широко развитая в советской литературе, как лишний раз подтвердил трагический опыт отечественной истории XX века, внешне слишком хороша и добродетельна, чтобы всегда быть беспорочным указующим ориентиром. На наших глазах народы одинаково успешно обманывали Гитлер и Сталин, да и вожди других цветовых оттенков политического спектра. Но в начале 20-х годов на волне энтузиазма только что победившей революции искренность чувств, обуревавшая художников, вызывала яркость красок и силу образов…

Федин неоднократно говорил, что Германия «является как бы одним из главных действующих лиц» книги. Это действительно так. Мозаика лиц и фигуры, обрисованные в произведении, представляют чуть ли не все социальные слои и группы городской немецкой провинции. Тут и юнкерско-буржуазная среда от маркграфа Шенау до семейства Урбах (родителей Мари!), и монархопослушный социал-демократ Пауль Геннинг, и друг Старцова по студенческим штудиям, талантливый художник, а позже фанатичный коммунист Курт Ван, и ремесленник Майер, отважившийся на антивоенный протест, и т.д. Перед читателем возникает картина развития самосознания германского общества в годы мировой империалистической войны, вплоть до ноябрьской революции 1918 года.

В «Городах и годах» писатель обращается к образному исследованию темы, которая отныне займет исключительное место во всем его творчестве, станет одной из отличительных черт Федина в литературе. Никто из современных ему прозаиков не писал так много и ярко о жизни людей искусства, как Федин. И сделано это впервые в романе «Города и годы». Тема эта — художник и общество, искусство и социальные перевороты. Основные эпизоды представлены в «германских» главах романа. Изображая способность человека к подлинному восприятию искусства, разнообразные социально-нравственные стороны таких отношений, автор изобличает германский национализм, филистерство и милитаризм; он лепит характеры, в которых иногда с прозорливой точностью угаданы предтечи и духовные родичи гитлеровского фашизма. Те самые, от чьих рук в пламени общего книжного костра суждено погибнуть впоследствии и первому немецкому переводу романа «Города и годы».

…Жестокий договор еще в мирные времена заключает меценат маркграф фон цур Мюллен-Шенау с молодым безвестным художником Куртом Ваном. Он дает тому деньги, много денег, чтобы безбедно жить, спокойно тратиться на краски и холсты и писать все, что заблагорассудится. Условия сделки беспощадны. Курт Ван по своей воле не вправе даже показывать готовые произведения посторонним. Полотна, этюды, рисунки, наброски — все, что создаст талантливый художник, все без изъятий, должно поступать в одни руки, в полную собственность маркграфа, в его запасники и храниться там, на полках или за шторками, до тех пор, пока меценат сам не решит, что час пробил. И настала пора явить миру новое живописное чудо, восходящее светило.

Играя чужими судьбами, когда все остальные рассматриваются Шенау в качестве низших людских пород, он не прочь в данном случае, когда явится возможность, таким способом прославиться сам. Пока же талантливому художнику неопределенную череду лет предоставляется писать в безвестность, в немоту. Меценат присваивает себе право быть единственным распорядителем судьбы таланта. Он покупает душу художника.

Разборчивого потребителя культуры, гурмана от искусства, фон цур Мюллен-Шенау снедают завистливое тщеславие и мания самовозвеличивания. Его гложут корысть, злоба. И он начисто лишен тех нравственных качеств и свойств, ради которых существует художественная культура, — добра, человеколюбия, творчества.

Свою внутреннюю пустоту Шенау и стремится поначалу любыми путями скрыть от окружающих. (Быстрей других эту щегольскую пустоту распознала краткая его возлюбленная Мари Урбах.) Пока обстоятельства не кладут конец вынужденному маскараду и не дают выхода подлинным страстям и побуждениям. В сумятице грянувшей мировой войны, став офицером кайзеровской армии, а после плена и переворота в России главарем контрреволюционной банды из бывших военнопленных в Мордовии, Шенау может безгранично властвовать над людьми, давить, разрушать, убивать и вешать, оставаясь в то же время вроде бы даже блюстителем кодекса дворянской чести. Наконец он становится самим собой.