Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– На войне?

– Если бы… Заарестовали его за стишки. Под Казанью где-то погиб на этапе.

– Диночка говорила мне, что любовь – неконвертируемое чувство. Папа мать мою двадцать лет любил, и вот стёрто вчистую. Видно, так и есть – не получил сторицей, отступился.

– Папа твой возле тебя грелся восемнадцать лет. А как ты сбежала, тут и сам уехал. Нет. Не дал ему Бог любви такой, как евоным родителям. С того и мучается, поди. Всё ходит, ходит, думат, карябает чё-то на бумажках. Женьку нашего энта Форточкина окрутила, когда ён, должно, навсегда холостяком принял остаться. Ан, нет. Вона, какую радость последнюю нам подарил, Саша-Душа у нас в доме.

– Почему же последнюю? Будет радость, будет.

– А ты чего? Только канонаршила, а вдруг ревёшь?

– Дедушку вот с тобой вспомнила. Скучаю. И папку жалко.

Нянька держала голову Шуши на коленях, запихивала упрямую её прядь за ухо и шептала, как дитю малому, скороговоркой: «Одно горе прошло; вот, идут за ним еще два горя. Второе горе прошло; вот, идет скоро третье горе. В продолжение времени, времен и полвремени. И смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, все прежнее прошло».

И правду нянька сказала: пришло второе горе.

За деинькой и сама Липа вскоре отошла. Схоже уходили. Мирно. Лавр Павлович утром на Троицу не вышел к завтраку. А как Мила не дождалась отклика на свой стук в кабинетную дверь, так всё и выяснилось. Приснул в кресле под зелёным светом. Мила свет выключила. Тихо отошёл. На столе открытый синодик, клюкарза и галтель, прокопчёный образ «Спаса Нерукотворного». И ландышевыми каплями пахнет. Также тихо отошла нянька. Пролежала в постелях недолго, дней с пять. Никого своим уходом не нагрузила. Расставаясь, шептала: «Дышу, дышу, а до души никак не достану». И затихла. Померла, не дотянув до страшного дня – «Ивана Пролетного». Каждую осень Липочка праздника того страшилась. Как подходит, велела ножи прятать, капусту не рубить, яблоко с ветки не снимать, картохи из подпола не подымать, нож острый после полуночи в руки не брать. Да всё за елейником следила, не угас бы под иконою Иоанну Крестителю. Мила подсмеивалась над нею. Зря, выходит, боялась Липа «страшной осени». Отошла в конце лета.

После похорон Николу дырявого и Николу паленого из нянькиной светлицы Шуша переселила в свою комнату – бывшую Вивеину. И теперь на неё со стены смотрел Николай Угодник, ликом расстрелянным и ликом прожженным. Надо в церковь снести. Теперь можно.

А в доме оставить всё как есть, как было при деиньке и Липе. Жить как внутри старинного романа, в древней усадьбе посреди современного города с гигантскими светящимися панно рекламы, заглядывающими в лантратовский двор и сад. Город пульсирует электричеством, неживым светом, запитанным в цепь событий и обстоятельств, силой и уймищею которых снесена Сухарева башня и Крестовские водонапорки у Виндавского вокзала, заброшена Бахрушинская богодельня, взорван собор Александра Невского на Миусе. Но подаёт в город воду Алексеева водонапорка. Перекинулся через ленточку Яузы арочный Катенькин акведук. Спит в усыпальнице голова инженера-строителя на Пятницком погосте. Закольцовыны тропинки в Сокольничей роще возле Чёртова пруда. Принимает больных Шереметьевский лазарет. А в Аптекарском огороде поблёскивают стеклышками оранжереи, наполняется водой и заморскими рыбами имплювий. Пусть слобода зарастает вокруг каменными башнями, как зубцами крепостной стены. Пусть вечерами окна Большого дома слепят огни девятиэтажек, неоновые вывески. Среди новостроек до скончания века своего будут ютиться не покинутыми два осевших, вросших в землю дома, с дубовыми ставнями и резными наличниками, с навершиями и кокошниками, с берегинями и прибогами. Будут смотреться со стороны как захолустное умирающее поместье, как палаты древнего городища на краю овражка, оставшегося от пущенной под землю Таракановки: и снести недосуг, и оставить не к месту. И флигель пусть до времени пустует. Его будут содержать в порядке на случай приезда кого-то из родни: зимой протапливать, летом проветривать; в нем лелеять надежды на воссоединение во имя жизни будущего века большой, разлетевшейся по миру семьи.

3

Гравёр. Запах серы

Поезд мчался на долгих ночных перегонах, как убегающий от погони, как чудом успевший хвостовым вагоном перескочить горящий мост, не провалиться всем составом в пропасть. Окунутая в синьку, с подтёками, луна держалась стоповых огней, металась то на правую, то на левую сторону по ходу. Казалось, блестя своим перламутром, спешит заглянуть во все окошки купейного, ничего не упустить.

В четвертом купе прицепного вагона ехали трое, с утра перезнакомившиеся, наладившие дорожный быт, выспавшиеся днем, напившиеся чаю, насытившиеся промасленной молодой картошкой в патине кожуры и вялого укропа, сторгованной через окно на коротких дневных остановках. Настал час вечерний, нехлопотливый, разговорный. Мужчины сидели друг против друга на нижних полках. Загорелая девушка в ситцевом сарафане на бретельках лежала на верхней, подперев щеку рукою, глядя вниз на попутчика и не видя отца. Попутчик, лысый, старомодный человек, протирал очки оконной шторкой с полинялым логотипом и изредка всхахатывал, слушая соседа. Четвертое место пустовало, и за ним с неустанным интересом следил проводник. Удивительное дело нынешнего «бархатного сезона»: билетов не достать, а вагоны идут полупустыми.

Отец рассказывал, как три недели назад они с дочерью, отринув всё тяжкое, что налегло тем летом, решились-таки на поездку к югу, дикарями к Чермному морю. Как вышли на прогретый перрон Рижского, бывшего Виндавского вокзала с билетами в нагрудном кармане, с баулами в руках, с провиантом в авоське и соломенными шляпами на резинках за плечами, так и встали на месте, ошарашено озираясь.

Навстречу им, пихая и толкаясь, шла толпа раненых. Солдаты в выжженной солнцем и потом форме, с пыльными угрюмыми лицами, с глазами каликов перехожих брели куда-то в конец перрона. Конечности у солдатни кровоточили, неумело перемотанные несвежими бинтами. Между ними металась, кружась на месте, сестра милосердия в спаржевого цвета платье под белым замызганным фартуком, с крупным вышитым крестом на груди. Где-то гремел литаврами и трубами духовой оркестр. И от перрона мягко, отдуваясь паром, как поспевший самовар, отходил бронепоезд. За пыльными пятнами солдатского обмундирования в глаза резко бросилось кипенно белое кружево платьев, шляп и зонтов дам из встречающих, золото офицерских погон, кантов и аксельбант. Отъезжающие с баулами и авоськой вопрошающе смотрели на свои шаровары и резиновые вьетнамки-лягушки, медленно продвигаясь вперед по перрону, изредка встречая такие же недоуменные лица пассажиров с чемоданами. В торце перрона им открылся полукруг военного оркестра с дирижирующим капитаном и возле – высокая открытая бричка