Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

с парой впряженных лошадей. В бричке сидел человек в клетчатой рубашке с засученными рукавами и сипло, сорванным голосом в рупор перекрикивал оркестр: «Перекур тридцать минут. Далеко не расходимся, товарищи». Локомотив подавал к перрону купейный поезд.

Когда угнездились и состав тронулся, духовой оркестр заиграл бравурный марш, заржали лошади у перрона и удаляющийся вокзал снова запестрел серым, алым, золотым и кипенно белым. А отъезжающие пассажиры, глядя в вагонное окошко, вдруг притихли. На миг показалось, и та, другая жизнь, горько-соленая, с кровцой венозной на замызганных бинтах могла быть их жизнью.

– Удивительно складно рассказываете, Евгений Лаврович, как по писанному. По профессии кто будете?

– Гравёр.

– А, гравёр… «Сколько светлых лучей ты даришь моим ночам». Вот это вот всё?..

Отсмеявшись, лысый, перехватил почин и принялся за байки литфондовского санатория в Пицунде. А после вдруг посерьёзнел, надел очки с толстыми линзами в роговой оправе, сделал актёрскую паузу и стал зачитывать из тетради в коленкоровой обложке милым людям, будто посланным в спутники добрым дорожным ангелом: ««Люблю огни малые: ночники, настольные лампы, матовые светильники в дребезжащих вагонах (как задраенные иллюминаторы), люблю свечи и лампады – свет утешающий. Люблю свет, дающий призрачность покоя в круге своем, обещающий увод от напастей, что во мраке за ним. Тихий свет – дар и благодать, точка притяжения: тянет из темноты вынырнуть в его круг под абажуром, под благодатью. Люблю тлеющие угли, светотени, блики, светлячковые переливы…

Люблю время между волком и лисицей, когда мощь дневного солнца притушена, когда сумерки встают, неполный свет, когда замедляется течение минут, когда виден сам переход от света к тьме. Выпадает суета из рук; и руки вдруг без дела лежат на коленях, а взгляд устремляется в листву, в кроны и выше, выше.

Люблю весну позднюю – заминку, задел, паузу перед буйством цветения. Люблю предвкушение тепла, надежду на последующую ярость солнца, веселящий зной. Черновик лета…

«И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши, отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе». И написал так…»

– Там много чего ещё. Представляете, Шуша, какою рукою это выведено? Не перевелись на земле люди, Слово несущие.

– А какою рукою, Артем Артёмыч? – девушка пыталась наклониться так, чтобы помимо лица спросившего разглядеть сверху и лицо отца.

Но отец, как назло, откинулся спиною к стене, и тень от верхней полки скрывала его фигуру по пояс, оставляя на свету только замкнувшиеся в замок пальцы рук на сведенных коленях.

– Евгений Лаврович, вот молодежь не представляет, но мы-то с вами – почти ровесники, люди пожившие, повидавшие, нам-то понятна глубина, редкость, – говоривший вытер вдруг вспотевшую лысину носовым платком, будто четверть часа назад не помнил о нем, протирая стекла колыхавшейся шторкой. – Мне по роду занятий приходится вычитывать несметное количество строк, пока найдешь слово, наотмашь бьющее, обжигающее, сердце пристыдившее или примиряющее с непоправимостями жизни, обнадежившее. Я работу золотоискателя люблю. Но читать ненавижу. Издержки работы издателя. И дня не смею пропустить. Не читал день – вроде как поистратил зря, не намыл.

– Книга – дух, книга – душа, воздух. Так отец мой говорил, Лавр Лантратов.

– Да, деинька так говорил…

– А у меня оскомина книжная, знаете откуда? Со студенчества, с филфака… Ты прочти-ка тысячу страниц за день. И в нынешний отпуск дал себе слово: ни одну рукопись в руки не возьму, ни одну книженцию не открою. Сначала держался. Экскурсии там, солнечные ванны, душ Шарко. Но окружение, знаете ли, санаторское не способствует. Окружение подвигло к уединению. Люди искусства… Все великие, вот все, даже не через одного. Через неделю стал с рассвета от тех мудрых ликов и благолепных разговоров сбегать и объявлялся в апартаментах за полночь. Меня даже выселить грозились. Но потом оставили в покое. И скитался по городку, у моря часами блуждал. Вот лысина репою запеклась. Пару романов в уме сочинил. Про наше издательство, но оба почему-то на шеридановскую «Школу злословия» походят. И устал отдыхать. Жена телеграммами закидала: скучает. Решил раньше в столицу сорваться, не догуляв неделю. Сдал билет в «СВ», чудом удалось достать в прицепной вагон. И буквально за день до отъезда в руки мне совершенно нелепым образом попадает вот эта вот вещь. На последней странице инициалы Е.Л.Л. То ли Еремеев Леонид Леонидович, то ли Еланский Лука Лукич, то ли Ефремов Леонтий Львович…

Артем Артемович бережно ладонью ощупывает тетрадку, как будто пытается убедиться в ее вещественности, разглаживает загнувшиеся кверху уголки страниц. Шуша в «отпускном» сарафане ловко, как юнга, спускается сверху на нижнюю полку. Накинув кофточку на голые плечи, усаживается рядом с отцом. А прижавшись к пижамному плечу и подсунув руку под отцов локоть, с трудом размыкает сжатые «в замок» его пальцы.

– А что за нелепая история?

– Да принялась там за мной одна дамочка увиваться – раскрахмаленная. Каюсь, поначалу, как бес попутал, загляделся в синие очи. Но потом мне сосед по палате, старикашка, так себе лирик, доставляет слушок-с. Активные наши литфондовские дивы, бухгалтерша и профсоюзная лидерша, женсовет, ядрёна корочка, решили, отшельника проучить. Это меня. И вот той самой синеглазке доверено обольстить зазнайку, как опровергающего их постулат о стопроцентной неверности мужского курортного населения законным женам.

– Что же, устояли? – поинтересовался Евгений, не выбираясь из тени.

– Представьте, устоял. Они мне свидание с синеглазкой устроили возле куртины. А я начеку. Сидели на уединенной скамеечке. Лавр благоухал. Жара египетская. Синеглазка обмахивается, кофточку расстегивает. Вот-вот с обмороком ко мне в объятья завалится. А лавр шевелится и благоухает. Тут я на лавку вскочил и как заору первое в голову пришедшее – из Гаудеамуса: Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!

В купе встревожено заглянул проводник, зардевшийся свежими пятнами, и тут же захлопнул металлический замок двери. Рассказчик продолжил.

– Синеглазка вмиг очухалась, пальцем у виска покрутила и бегом тропинкой к корпусу, кофточку на ходу застегивая. А из кустов лавровых такой прононс рязанский раздался, что и в колхозной скотобойне не слыхивал. Слез со скамейки. Вижу лежит тетрадка, какой дамочка обмахивалась. Вот ту ночь я не спал. Оторваться не мог. Я же его всю жизнь искал, человека такого. Е.Л.Л. Евстратов Лев Лазаревич?..

А утром вызвал с гимнастики бухгалтершу и профлидера, объяснил муку свою. Они вошли в понимание, отыскали синеглазку – оказалась местной парикмахершей. И почему парикмахерши вечно сами с какими-то непотребными прическами? Вобщем, выяснилось, тетрадку забыл в кресле один отдыхающий, вроде бы, поэт. Потому что, когда она его под полубокс стригла, он ей всё Есенина, Блока зачитывал, а после на свои перлы перешел. Объяснил я