Надежда - Добромуд Бродбент

около окна и кормила Веру из бутылочки, когда услышала приближающийся шум. С ушами до сих было не все в порядке, потому что услышала ровно тогда, когда из-за соседнего дома показались солдаты и танки. Иногда бывает так, что ты что-то понимаешь, не осознавая до конца, словно чувствуя опасность кожей. Со скоростью молнии она положила маленькую Веру на кровать. Сняла заслон с печи. Подхватила сонную Любу.

— Тшш... — единственное, что произнесла Надя, и слава Богу лишних слов не потребовалось.

Надя сунула Любу в печь. Та, как взрослая, протянула руки, принимая в темное нутро печи Веру, и забилась глубже, освобождая место для старшей сестры. Мама говорила, если придут солдаты, прятаться там. Больше негде. Было тесно, страшно и темно. Сердце билось у Нади где-то в ушах. Но все ее чувства словно обострились, даже недавние проблемы со слухом прошли.

В дом кто-то вошел.

— Шукай погрiб! — скомандовал мужской голос снаружи и добавил: — Хоч пiшлы але все з собою не заберуть.

«Странно, — подумалось Наде. Отчего-то казалось, что фашисты должны говорить на другом языке, незнакомом и непонятном. — Никак иначе голову приложило сильнее»

Вскоре те, кто искал погреб, его нашли. А ещё через время до носа дошел запах гари. Далекий грохот, темнота и отчаянный страх. Жутко от понимания того, что ни мама, ни папа тебе не помогут. Бога нет, — учили в школе. Но в её памяти невольно всплывали моменты, когда она слышала, как молилась бабушка. И слова приобретали звук в её голове, складываясь в безмолвную молитву…

Когда Надя рискнула отодвинуть тяжелую задвижку печи, уже светало. И увидела она это не через окно. Там, где вчера вечером была бревенчатая стена, зияла обгоревшая дыра. Крыши не было. Дома больше не было.

— Нянь, — впервые за все время подала голос Люба. — Кушать хочу.

Что не унесли, то сгорело. В погребе нашлась разбитая банка яблочного компота. Они доели эти яблоки прямо с пола.

«Что же делать? Что делать?» — билась одна мысль в голове у Нади.

А потом Веру начало тошнить. Надя ощущала жар маленького тельца. Выдав указания Любе, она понеслась к бабе Глаше: баба Глаша была травницей и умела лечить хворь. И девочка нашла её лежащей на широкой улице, с размозженной головой, и то только благодаря трости, которую та сжимала в руках.

«За что?!» — стучало в её голове.

Никого живых в Новоселках Надя не нашла. Остались лишь она, Люба и Вера.

Вера умерла на следующий день, ближе к обеду. Капая ямку, там же, около дома, Надя рассказывала Любе о том, что сестренку нужно положить спать в землю.

«Хорошо, что для маленького тела нужна совсем небольшая яма» — поймала себя на мысли Надя.

Странно, но слез не было. Не было даже намека на них.

— Нянь, кушать хочу, — полушепотом простонала Люба.

— Я тоже, — отозвалась Надя, крепче прижимая сестру и кутаясь в полусгоревшие одеяла. — Спи.

И Люба спала. А Надя спать не могла. Надя молилась третью ночь подряд. Со стороны города продолжал доноситься далекий грохот канонады. Было страшно ещё и от того, что если они затихнут, значит, никого не осталось. В её душе разгорался пожар, выжигая всё, превращаясь в огонь ненависти.

Утром они обошли более-менее уцелевшие дома и, найдя немного съестного, утолили голод. Добыча была небольшой: несколько жухлых картофелин, которые они съели сырыми, а морковку Надя отдала Любе. Есть хотелось так сильно, что они не побрезговали и скисшим молоком. Так они прожили где-то дней семь. Но и эти объедки закончились. Немного поразмыслив, они двинули куда глаза глядят в поисках людей, но подальше от города.

И никого так и не встретили до того дня, пока не присели отдохнуть на опушке. Люба уснула, да и сама Надя задремала, пригретая солнышком.

— Везучие вы, девчули, — раздался голос совсем рядом.

Надя вздрогнула, напряглась. Перед ней на корточках сидел бородатый мужчина и улыбался. Рядом с ним стоял еще один постарше в очках, чем-то напоминая ей отца.

— Заминировано тут все. Счастье, что не подорвались, — пояснил бородатый.

Надя сглотнула.

— Да не боись, дочка, — сказал мужчина постарше. — Свои мы. Партизаны. Я - Михаил Палыч, а это Василий. Вас как величать?

— Надя, — выдавила из себя она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — А это сестра моя Люба. Мы из Новоселково.

— Никого там не осталось? — спросил Василий.

Надя отрицательно покачала головой. Тот вздохнул.

— Ладно, буди сестру. Отведем вас к нашим. Накормим. Вот, — он достал из кармана два небольших прямоугольника в фольге. — Это вам с сестрой. Недавно провиант иродов дербанули. Жуйте и пойдем.

Надя уже не помнила, когда она ела шоколад. Это было в какой-то другой жизни. Пока они с сестрой жевали шоколад, Михаил Палыч разговаривал с Василием и все больше напоминал отца

— Понимаешь, в чем дело, Василий, — объяснял он. — Гитлер считает Крым прародиной германцев, их имперской областью. Крым всегда стоял на перепутье разных цивилизаций, и каждая считала его своим. Но нацисты переделывают историю под себя. Это такая особенность этих деятелей.

«Наверное, Михаил Палыч тоже учёный, как и папа» — подумала Надя.

А больше ни о чем подумать и не успела. Они все так увлеклись лекцией умного мужа, что упустили момент, когда Люба, вскочив, кинулась за бабочкой. Грохнуло так, что в ушах зазвенело. И всё пропало. Иногда всплывали нечеткие видения, что её куда-то несут. Когда проплывало лицо Михаила Палыча, она, не слыша себя, шептала ему:

— Я с вами... я с вами, — Михаил Палыч почему-то плакал.

Надя выжила. Правда так и осталась глухой на левое ухо. О Любе она не спрашивала. Не нужно было. Она уже знала, что случается с людьми, когда земля превращается в воду. Михаил Палыч не бросил. Заменил ей отца. Заботился. Учил. Учил ставить мины, делать бомбы и много чего другого.

Иногда Наде казалось, что она хуже волка. Ничего святого и хорошего, что вкладывали в неё мама и папа, в ней не осталось. Даже Бог, которого она открыла для себя когда-то. Тот, что заботится и оберегает, перестал существовать. Появился новый бог — Бог жизни... А сама жизнь превратилась в борьбу за существование. Она привыкла к голоду, холоду…И к трупам тоже привыкла. Партизанский отряд, участником которого она стала, изломал душу. Нечувствительность