Запад есть Запад, Восток есть Восток - Израиль Мазус

лицом и двумя рядами наградных колодок на груди. Сразу обратил внимание, что Галя ждет ребенка, и обрадовался, что скоро станет дедом. Когда жал руку зятю, внимательно смотрел ему в глаза и вдруг ласково провел ладонью по бороде. Спросил, давно ли тот носит бороду.

— Так всегда носил, как появилась. Из кержаков я, — ответил Гладких.

Гладышев сказал, что наслышан об этом, и спросил про братьев и сестер, много ли их у него? И не приехал ли кто из них на Ангару? Гладких ответил, что братьями да сестрами обделил его Бог.

— Почему так? — удивился Гладышев. — Я давно хотел спросить у Гали про твою родню, да все забывал, когда встречал ее в штабе. Ведь всем известно, что у кержаков всегда детей много.

Гладких вздохнул:

— Трудно про то говорить, но только после того, как я на свет появился, маманя моя сильно хворать стала. Потому отец и не стал большаком. Да ведь и нет их больше. Отец в Сталинграде погиб. Снайпером был. А маманя… — глотнул воздух Гладких и замолчал.

— Трудно, не говори, — сказал Гладышев, — слышал я о твоем несчастье. От Гали.

— Вот и хорошо, что все слышали, а про то, чего не знаете, так мы с вами, дорогой Антон Денисович, надеюсь, еще долго видеться будем… А то, как опять пожалуете, так ведь и спрашивать-то будет нечего.

Гладышев засмеялся:

— Вот, наконец, и услышал я твой говорок-то сибирский, про который мне говорили, а то все удивлялся, что говоришь чисто.

— Так ведь это все дочь ваша, — с радостью проговорил Гладких, — полностью ее заслуга.

— Характер, — похвалил дочь Гладышев, — любит все до конца доводить. Вся в меня. Молодец!

Галя весь этот негромкий разговор слышала на кухне, где готовила обед. А когда пришла стол накрывать, то сразу по веселым глазам и Володи, и отца поняла, что они довольны друг другом. Поэтому и обед у них получился удивительно семейным, к тому же еще и вкусным.

Для Гладышева весь этот поход к дочери стал настоящим праздником. Еще совсем недавно он и подумать не мог, что дочь, которую он не видел месяцами, вдруг сможет превратиться в такого близкого ему человека. Да и какого мужика себе высмотрела! Не побоялась его простоты, а он и не очень простым оказался. Умна моя девочка, ничего не скажешь. Потому и не сдержался, когда уходил. Очень значительные слова произнес:

— Спасибо тебе, Галя, за то, что ты у меня таким замечательным человеком выросла! И тебе, Владимир, тоже спасибо, что появился здесь, и вы смогли найти друг друга. Да чего там, сильно я радуюсь, глядя на вас. Хоть ты ничего и не пил. Что может, и зря. Иногда, Володя, надо бы делать исключения.

— Так может, когда-нибудь и решусь для такого-то тестя?! — со смехом ответил Гладких.

Много еще других добрых слов услышал Гладышев и в те минуты, когда Галя и Гладких провожали его к машине.

Едва поднялись к себе, Галя сказала:

— Это удивительно, но, по-моему, все было очень хорошо. Правда?

— Да, правда, — ответил Гладких. Только привычного тепла в глазах не было.

Галя не выдержала и спросила:

— Что-то было не так?

— С чего ты взяла? Нормально все было, да нормально же, говорю…

V

Март — сентябрь 1953-го.

Начиная с 4 марта 1953 года, по радио, голосом Левитана, страна стала получать известия о ходе болезни Сталина. В перерывах между серьезной классической музыкой.

Прошло уже почти два года, как поселок Ангарский превратился в город Ангарск, а лагерные зоны, когда-то занимавшие чуть ли не всю территорию будущего города, разделенные, как друг от друга, так и от вольных жителей, колючей проволокой с вышками по углам зоны, переместились на его окраины. Но только по-прежнему в часы утренних разводов и возвращения в зоны теми же дорогами, что и в самом начале, по ангарским улицам рядами по пять человек в черных бушлатах в сопровождении конвойных с собаками, шли колонны зэков. Не всегда, но иногда, когда Фролов оказывался уж очень близко к этим колоннам, его вдруг начинали посещать тревожные видения, будто бы и он тоже шагает в одной из пятерок. То есть как бы видел себя самого в колонне. Когда же колонна проходила, тревога оставляла его.

Несколько раз, и всегда неожиданно, появлялись и такие зэки, особенно в дни больших этапов из других лагерей, которые, вглядываясь в вольнонаемного инженера Гладких, находили его поразительно похожим на одного человека, с которым когда-то им довелось идти одним этапом. Только тогда он был военным. Один раз даже спросили, нет ли у него брата-близнеца. И странно, но Фролов, отвечая всегда «да, да, мне это уже говорили», почему-то никогда не испытывал даже легкого беспокойства. А однажды, смеясь, даже добавил, что надо бы побриться, чтоб узнавать перестали, да только бороды жалко.

Но вот зазвучала эта самая музыка, и пусть это было противоестественно, но только совсем не траурные мысли она навевала Фролову. Как и у всех зэков вокруг у него тоже был срок. Свой. Особый. И вот теперь, впервые за все годы своего бегства он вдруг физически ощутил, что его срок подходит к концу. А ведь еще совсем недавно он и представить себе не мог, что такое возможно. Если такие мысли и появлялись, то он их тут же гнал от себя. Думал, что именно этот вождь — вечен. А не станет его — появится другой. Такой же. Но ведь не зря же Фролов так долго таился. Теперь-то он точно знал: нет, не появится! И вот она заиграла, эта музыка. Играй, музыка, играй!

Ведь если была бы хоть малейшая надежда на выздоровление, разве допустили бы такое? И он подумал: так я тогда что, снова Фролов? И дальше уже не мог остановиться. Конечно же, Фролов! Хотя, одна уверенность у него все же и раньше была. Что его сын Паша, назвал так в честь своего друга Сабурова, и дочь Настя все равно когда-нибудь обязательно станут Фроловыми. Так и думал: я-то ладно, а они все равно станут. Похожую уверенность он когда-то испытывал в Вене, когда расписывался под своим приговором. Он тогда знал, что вскоре убежит — и ведь убежал же! Но то, что происходило теперь…

Тот день, когда наконец-то свершилось то, что еще совсем недавно казалось немыслимым, начался очень буднично. Чтобы не пересекаться с колоннами зэков, он обычно приходил на строительные площадки рано. Особенно в те места,