Вне закона - Овидий Горчаков

– Да что рассказывать… – проговорил раскатистым басом Токарев, с улыбкой поглаживая давно небритый подбородок. Он сидел согнувшись, подпирая массивной головой верх палатки. – Нас двадцать человек. Командиром – лейтенант Курпоченко, я у него помощником, комиссар – старший политрук Полевой. Все мы были в плену или в окружении, осели в этом районе…

– В приймаках? – не без ехидства полюбопытствовал Щелкунов.

– Вот именно. Как говорят белорусы, приймачья доля – собачья. Сам я старший сержант, стрелок-радист. Был лейтенантом в кадровой, да разжаловали за лихачество в воздухе. Сбили меня над Брестом. В октябре дотопал я до этих вот мест, да и застрял в Смолице. В Смолице много окруженцев, приймаков этих самых, зимовало. Дело еще в том, что из Быхова в Смолицу наши до немцев мучной склад перевезли, так что было чем прокормиться, не делая из еды культа, да и староста там хороший, свой человек. Работали, конечно. Возили картошку с поля, хлеб молотили, за дровами ездили, на базар, на мельницу. Раза три немец наезжал, тогда прятались в болоте. Посылал немец жителей шоссейку расчищать, так мы не ходили, а вот когда оружие, что на полях сражений осталось, приказали собирать, то охотно взялись за дело: всякий хлам в Быхов возили, а все исправное оружие прятали. Хватит его на большой отряд. Ну что еще? Тесали зимой березу, точили веретена для прях… Сам я с Дальнего Востока, человек городской, инженером-строителем был, а всему научился. Слыхать было, что в Могилеве наши пленные на морозе насмерть мерзнут. Каждое утро немцы на машинах мертвецов вывозили из лагеря и сваливали в кучу за авиационным городком – человек сто, сто пятьдесят. В Быхове евреев всех расстреляли – набили целый противотанковый ров, пулеметами старых и молодых покосили. Землицей их слегка присыпали, а весной «от сперенья духа», как тут говорили, «шевеление в том рву произошло…». Сашко Покатило вот в лагере военнопленных в Быхове сидел, еле сбежал. Он вам такое расскажет…

– Ты про то, как организовались, лучше расскажи, – неловко скрывая смущение, перебил Токарева мрачноватый лейтенант-пограничник. – Это им не больно интересно, как мы в лагерях сидели.

– Организовал нас Аксеныч… лейтенант Курпоченко, – продолжал Токарев. – Сам он местный, смолицкий. Всю зиму подговаривал нашего брата весной в партизаны уйти. Связался со старшим политруком Полевым и другими окруженцами в Добуже, соседней деревне. Начали собираться тайком у безногой Аниски, читали геббельсовские газеты, обсуждали положение, раза два-три листовки советские находили. Из Вейно Курпоченко – Аксеныч наш – приносил переписанные от руки сводки: кто-то там их по радио из Москвы принимал. Был еще слух про какого-то Богомаза. Слышали, отряд он создал, немцев крепко бил, а потом все затихло – говорят, разбили его. Вот и вся история наша… Как прошел слух про десант ваш, так мы и вошли в лес из Смолицы и Добужи. Ребята у нас хорошие, так рвутся в бой, да и не знаем толком, с чего начать. Пока оружие собираем. Пулемет один нашли. Мы его как-то пробовали в лесу, слыхали небось?

– В силы наши верите? – спросил упрямый Щелкунов, вызывающе скрестив взгляд с испытывающим, закипающим взглядом Самсонова.

– Ваши силы – наши силы, – нашелся Токарев, улыбаясь несколько натянутой улыбкой.

Щелкунов наклонился ко мне и прошипел на ухо:

– И ваша махорка и патроны – наша махорка и патроны. Силен мужик?

Я не ответил, но подумал: «Командиру придется туго не с одним Кухарченко». И пристально посмотрел на Щелкунова, на его нескладное, безбровое лицо, непокорный светлый чуб, на голубые, очень юные, упрямые, правдивые и смелые глаза.

Дождь кончился. Мы накинулись на пахнувшую ольховым дымком гречневую кашу, быстро расправились с ней, похвалив Надю.