Корней Чуковский - Ирина Лукьянова

А между тем это все воспоминания, составительская работа, переделка когда-то сделанного; оригинального творчества совсем немного – вот разве что переводил Уитмена. Свои статьи о школе К. И. сам называет «третьим сортом»; большие труды уже печатаются, теперь он сдает в печать оставшиеся при их подготовке обрезки и остатки: в «Мурзилке» выходит рассказик «Бранделяк» – воспоминание, всплывшее при написании «Секрета» – «Гимназии», в «Правде» – «Советский стиль художественного перевода», а в «Литературной учебе» – статья «Социальная природа переводчика», развивающая не самые мудрые мысли из соответствующей главы «Искусства перевода», вымученной еще в 1930 году; все это – побочный продукт переработки «Искусства перевода» в «Высокое искусство».

«Социальная природа переводчика» – серьезная неудача Чуковского: он пытается нащупать что-то верное, и ему даже кажется, что мысль выстраивается правильно, а выстраивается-то чепуха. Вроде бы правильный посыл: «возлюби переводимого автора больше самого себя» – а выходит совсем нехорошо: мол, социальная природа переводчика неминуемо отражается на том, что он делает. Вроде бы давняя мысль Чуковского: стиль – это человек, творчество – отражение личности… но стоило вместо души появиться социальной природе, как вышло из рук вон плохо. Приводимые в начале статьи примеры наверняка взяты из советских газет. Чуковский очень тщательно собирал фактуру, как сказали бы сегодняшние журналисты; анализировал десятки примеров, подыскивал самые показательные… но сам уровень этой прессы был чудовищен, направление анализа было задано внешними условиями, а не внутренними убеждениями автора, а потому и получилось нечто неудобоваримое:

«В русско-марийском словаре слово „большевик“ было переведено словом „зазнавшийся“».

«Казахские националисты переводили слово „революция“ безобидным словом „изменение“, то есть маленькая перемена, т. к. их затаенным желанием было, чтобы революция выродилась в постепеновщину, мирный реформизм либерального толка».

Даже в переводе выражения «социалистическое соревнование» на мордовский словами «работа вперегонку» и то обнаруживается крамола: мол, вперегонку – это капитализм, конкуренция, выражение не передает товарищеского смысла соцсоревнования… Наверняка газеты, откуда взяты эти примеры, отыскивали в неудачных переводах вредительство; Чуковский о вредительстве не говорит – нет, он рассуждает о том, что на переводе лежит печать социальной природы переводчика (его политических убеждений, его мировоззрения, его личности; говорить-то стоило только о «личности», а не о высосанной из пальца «социальной природе»). Он рассуждает о Жуковском, который переводил гомеровский эпос в своем сентиментальном духе, находя в нем мирное чтение для отдохновения; о поэте П. Я. (Петре Якубовиче), который навязывал свои литературные народнические штампы вовсе не склонному к народолюбию Бодлеру; о Сологубе, который шевченковское "бо немае Господа на небЬ перевел «потому что Бог нам не ограда» – то есть как бы утверждал существование Бога вместо отрицания, как в оригинале…

Вывод из этого всего был вполне умеренный: «Если переводчик и автор, как это часто бывает, принадлежат к диаметрально противоположным общественным группам, для обеспечения точности перевода требуется со стороны переводчика значительно больше усилий, чем при переводе идеологически близких ему произведений поэзии». Но и в этом случае – как и в случае с «Солнечной» – стоило Чуковскому совсем чуть-чуть проявить неискренность, невольно, незаметно для себя, чуть-чуть отклониться от внутреннего ориентира, от давным-давно выработанного эстетического мерила, от дихотомии «талантливо – бездарно» в пользу «полезно – не полезно», «правильно – неправильно» – и тут же выходило плохо. Что замутило его зрение? Пережитые ужас и горе – или, наоборот, жизнь в тоталитарном государстве, где даже самые лучшие люди помимо собственной воли впитывают из воздуха идеи, образы, концепции? Время было кривое, и не искривиться вместе с ним было очень трудно.

Неудача Чуковского не прошла незамеченной: А. Штейн в «Правде» задался вопросом: «Чему учит „Литературная учеба“?» В статье с таким заглавием он обвинял Чуковского в вульгарном социологизме и закончил констатацией «крайне низкого теоретического и литературного уровня авторского коллектива журнала, призванного обучать молодых литераторов». Впрочем, статья Штейна довольно неубедительна, Чуковского он бранит скорее походя, заодно со всей редакцией. Уровень полемики такой: цитируется фраза Чуковского, что Жуковский – «гениально-сладкозвучный квакер, выспренний, тишайший, благолепный» – проецировал в переводах свое я, и Штейн восклицает: «И это говорится о переводах Жуковского, которыми восхищался Белинский!»

Чуть позже, в начале 1941 года, «Литературная газета» ругнула К. И. за составленный им сборник «Чтец-декламатор для детей». «Раз в месяц – спасибо, что не чаще», – коротко записал он в дневнике. Зато он доволен единственной своей статьей – «Невидимки», о книгах, не замеченных критикой.

Затишье – не то в самом деле посмертное, не то предгрозовое – царит в частной жизни и литературе, где и сказать-то что-то страшно. Удивительно, как весь литературный официоз в это время жаловался на отсутствие литературной критики и нежелание писателей обсуждать произведения коллег. В самом деле, с чего бы это такая внезапная молчаливость?

В политике, напротив, 1940-й – это чрезвычайно оживленный, богатый событиями год. К СССР присоединяются новые республики: Прибалтика и Молдавия. Работают невидимые рычаги геополитики, идут секретные переговоры, строятся и рушатся планы, делятся сферы влияния. Все самое главное происходит за кулисами, где вершатся судьбы мира. Неосведомленному наблюдателю же виден сплошной театр военных действий. Жители СССР в нем пока только зрители, пока они только пробуют понять, как мировая война повлияет на их собственную судьбу. Чуковский приводит в дневнике высказывание заехавшей к нему летом в Переделкино Ахматовой: «Каждый день война работает на нас». Чуть раньше, в мае, он и сам написал сыну в письме нечто на сегодняшний взгляд несусветное: «Странно, но я очень радуюсь, когда немцы колотят англичан. А ведь как когда-то любил Томми Аткинсов!»… Англичане, французы, немцы – общее одичание культурных европейцев… Эту тему затронула в разговоре Ахматова; о, творческая интеллигенция помнила совсем другую Европу, мирную, не опоганенную еще даже Первой мировой… Сейчас для них Европа далеко. О мировой войне они еще рассуждают как «пикейные жилеты» – с точки зрения своего инобытия, где вопросы культуры и геополитики, массовые бомбардировки европейских городов и смещения правительств не задевают души, а только отвлекают от повседневного ужаса собственного существования в непоправимо свихнувшейся реальности.

В стране уже поют «Если завтра война, если завтра в поход», но в реальность огромной войны не очень верят – верят скорее в быструю победу «малой кровью, могучим ударом»; в театрах ставят современные пьесы о стремительных победоносных кампаниях… Веру в непобедимость Красной армии отчасти пошатнула финская война, закончившаяся вовсе не той роскошной победой, которой все ожидали, – но вера эта почти восстановилась при триумфальном входе советских войск в Западную Украину и Белоруссию. Тем не менее происходящее в Европе показало, какой может быть современная война, как отстала ослабленная репрессиями РККА от мирового уровня. Началась судорожная мобилизация всех ресурсов: нужны танки, нужны самолеты, нужны летчики. Летчики до такой степени стали героями дня, что даже Чуковский счел необходимым посвятить одну из своих статей в этом году авиации.